– Вы извините, в доме ничего нет, – все оправдывался он. – Поехали за провизией; вы приходите завтра, и вот завтра все привезут, и я вам что-нибудь дам; а сейчас даже денег нету…
Нищий рвался в дверь, которую загораживал ему Борис Леонидович. Наконец он прошмыгнул в нее и, напутствуемый громовым «так вы завтра непременно заходите», буквально бежал.
А Б.Л. еще долго сам себя перебивал возгласами:
– Как неудачно, как неудобно: пришел человек, а ему совершенно нечего дать…»
А вот второй эпизод:
«Борис Леонидович рассказал мне, что на каком-то вечере к нему подошел неизвестный – высокий, хорошо одетый человек – и представился.
– Я понял, – гудел Б.Л., – что это Вышинский. И вдруг он стал говорить о том, как меня любят и ценят в эмиграции, какую радость я доставляю оторванным от родины людям. Я удивился – с какой, думаю, стати Вышинский так заботится об эмигрантах. И спросил у него совета по своим квартирным делам. Тут уж удивился Вышинский. А потом мне сказали, что это вовсе не Вышинский, а недавно вернувшийся из эмиграции Александр Вертинский…
Позднее Александр Николаевич мне рассказывал[6]:
– Был я на Пасху у Пастернака. Он такой оторванный от жизни, все витает в небе, ему надо было бы быть поближе к земле…
А потом, когда я спросила об этом визите Вертинского у Бориса Леонидовича, он как-то смущенно загудел:
– Да, вы знаете, он действительно приходил ко мне и читал свои стихи. А я ему сказал: «Да бросьте вы этим заниматься, это не искусство». И он, по-моему, обиделся. Ему бы прийти пораньше, а то мы уже успели выпить…
– Так не надо же, Борис Леонидович, читать его тексты, – сказала я, – его слушать надо; и «бросать этим заниматься» ему ни в коем случае не следует, ведь Вертинский есть Вертинский – он один такой на всю Россию.
– Да вы знаете, может быть, я и напрасно его обидел. Сам он об этом ничего не сказал. Но, похоже, обиделся.
А и впрямь он обиделся».
Уже после смерти Бориса Леонидовича писатель Александр Раскин рассказал, что как-то ограбили одну из переделкинских дач по соседству с Пастернаками и обеспокоенные домашние потребовали, чтобы Б.Л. предпринял какие-то защитные меры.
Он взял конверт и крупно написал: «Ворам». В конверт положил деньги и записку:
О дальнейших событиях – словами А. Раскина.
Конверт был положен на подзеркальник в передней. Шли дни. Воры не приходили. И потихоньку жена Бориса Леонидовича стала брать деньги на хозяйство из этого конверта. Так сказать, заимообразно. Возьмет и положит обратно. Возьмет и… Но тут Борис Леонидович надумал проверить конверт и обнаружил недостачу. Он вышел из себя.
– Как, – кричал он, – вы берете деньги моих воров?! Вы грабите моих воров? А что, если они сегодня придут? В каком я буду положении перед ними? Что я скажу моим ворам? Что их обокрали?
В общем, перепуганная семья быстро собрала недостающую сумму, и шестьсот рублей (старыми деньгами) еще долго пролежали в конверте, так и не дождавшись «уважаемых воров».
В последний год, когда мы жили против «фадеевского шалмана», наша соседка, сторожиха Маруся, в обществе своего веселого дяди неопределенных занятий усиленно гнала самогон. Впрочем, этим занималось большинство измалковских крестьян. После нескольких зарегистрированных смертельных случаев от паралича Маруся попросила, опасаясь обыска, поставить трехлитровую банку с первачом в наш подвал. Люк в него находился в нашей комнате.
Борис не только согласился, но и страшно обрадовался:
– Очень хорошо, Олюша, мы теперь с ними крепко связаны, они знают, что мы посвящены в их преступления, и сами являются соучастниками наших!
Под «нашими преступлениями» подразумевались запрещенные встречи с иностранцами и наши разговоры о романе, уже широко шагавшем по свету. Друзья предупреждали нас о вставленном в стенку магнитофоне. Именно перед этим магнитофоном Б.Л. имел обыкновение иронически раскланиваться и приветствовать его. Мы настолько привыкли к существованию этой невидимки, что она поневоле становилась как бы явным нашим собеседником, и Б.Л. ласково называл ее «магнитофошей».
Как-то в том же последнем году жизни Б.Л. нам сообщили о том, что его хотят посетить две русские, но давно живущие за рубежом дамы, пребывающие сейчас в Москве в качестве не то туристок, не то корреспондентов крупных газетных концернов. Одна из этих дам была дочь военного министра Временного правительства Вера Гучкова-Трейль, вторая – не менее знаменитая Мария Игнатьевна Закревская (она же графиня Бенкендорф, она же баронесса Будберг).
Предполагавшийся визит Марии Игнатьевны Закревской особенно взволновал Б. Л. Это была женщина удивительной авантюрной судьбы, очень близкая Максиму Горькому, официальная вдова Герберта Уэллса.
Анастасия Цветаева, гостившая у Горького на Капри, писала о Закревской:
«Высокая, статная, тонкая, с, пожалуй, круглым (но не полным) лицом, с огромным, властным, умным лбом, с большими черными глазами. Темные волосы зачесаны гладко назад. Прекрасно воспитанная, светская женщина… Великолепно зная языки, она переводила на английский Горького и, кажется, «Детство Люверс» Пастернака».
Боря назначил дамам день торжественного завтрака в квартире на Потаповском. И начал бурную подготовку к этому приему.
Приехав в семь утра из Переделкина на Лаврушинский, Б.Л. вызвал к себе парикмахера и начал звонить на Потаповский.
Ира спала у телефона. В восемь утра Б.Л. разбудил ее и позвал меня. Спросил озабоченно:
– Скажи, Олюша, у нас есть Уэллс?
– Есть. Двухтомник.
– Разверни и положи его на видном месте.
В половине десятого второй звонок:
– А Горький есть? Ты раскрой его небрежно. Там посвящение есть Закревской!
Когда в одиннадцатом часу прозвучал третий звонок, невыспавшаяся Ира закричала:
– У нее биография длинная, не отходи от телефона. Классюша еще десять раз будет звонить.
Но на авантюристе, кажется, Локкарте, первом любовнике Марии Игнатьевны, дело кончилось: его мемуаров у нас не оказалось.
Для приема была еще большая банка паюсной икры. Я хотела, чтобы банка целиком стояла на столе, в то время как Б.Л. что-то говорил о маленьких розеточках. Очень скоро он убедился в моей безусловной правоте.
Приехал Б. Л., подстриженный и приодетый, а за ним и гости.
Хотя наш лифт благополучно работал, дамы почему-то предпочли на наш шестой (дохрущевский) этаж подниматься пешком. Молодая дошла легко, а вот баронессе было хуже.
Большая, грузная, полная, она никак не могла отдышаться и, не давая Боре снять с себя шубу, что-то упорно нашаривала в своих бездонных карманах. Подарок Боре: большой старомодный галстук, по-видимому, из наследства Уэллса. Но поиски продолжались. Они увенчались извлечением еще одного галстука для Б.Л. и подарка для меня – пары больших позолоченных клипс.
Наконец гостьи отдышались, разоблачились, и Б.Л., рассыпавшись в благодарностях за подарки, пригласил их в столовую, где уже был сервирован для завтрака стол.
Дамы сказали, что главная цель их визита – интервью у Пастернака. Решено было его вести во время завтрака.
Боря был чрезвычайно любезен, галантен, говорил об Уэллсе, Горьком, вообще о литературе.
Баронесса, не обратив ни малейшего внимания на «гвоздь» усилий Б.Л. – книги Горького и Уэллса, с лихвой воздавала должное паюсной икре…
О рассеянности Бориса Леонидовича ходят легенды.
Например, он писал близкому человеку: «Я тебе сегодня написал авиаписьмо, но в почтов. отделении я сдавал еще и другие отправления, и теперь у меня не осталось в памяти, опустил ли я его в ящик. Очень возможно, что оно пропало там среди клочков оберточной бумаги, где-ниб. в корзине и не пошло к тебе».
Из другого письма тому же адресату: «Я тебе написал на днях в состоянии такой хандры и, вероятно, умственной расслабленности, что не уверен, не были ли в письме нарушены законы смысла и согласования частей речи, – ты оставь без внимания то письмо».
Нет, это не была традиционная «профессорская» рассеянность. Скорее самоуглубленность, без которой немыслим творец (художник или ученый – безразлично) такого масштаба, как Борис Леонидович.
Очень меткое наблюдение сделала Ася Цветаева, когда Б.Л. встречал ее, после Капри, в Москве: «Смотрит, глядя на человека, мимо него (через него, может быть). Поглощен не им – чем-то своим (и его в это свое вглатывая). Но можно в это «его» – и не попасть, за целый разговор».
В тридцать пятом году после парижского конгресса произошло (вернее, не произошло) событие, воспоминание о котором мучило Б.Л. буквально до последних дней его жизни.
В Германии, в Мюнхене, жили его родители. Не виделся он с ними уже двенадцать лет (после своего отъезда из Берлина, куда семья выехала в двадцать первом году). Родители надеялись, что на обратном пути из Парижа Б. Л., конечно, заедет к ним в Мюнхен.
