Сергей Наровчатов - Необычное литературоведение

Попутно замечу, что знать мифологию, хотя бы в пределах популярных изложений, необходимо каждому. Иначе смысл самых простых образов и иносказаний классической поэзии может ускользнуть от вас. Приведу смешной пример. Тринадцатилетним мальчишкой я вступил в спор с одной молодой дамой по поводу известных строк:

Помня эти строки по слуху из арии Ленского, моя взрослая оппонентка утверждала, что там стоит «медленное лето». Но я, усвоивший с детства мифологические премудрости и прочитавший «Евгения Онегина» насвежо, с мальчишеским злорадством преподнес ей как на ладони истинный смысл строк. «Лета — река забвения у римлян, — витийствовал я, — и Ленский сам потом поясняет: „Забудет мир меня“. А ваше „медленное лето“ здесь ни к селу ни к городу». Такую отповедь ей пришлось выслушать в присутствии своих поклонников, а это было нестерпимо обидно. «Пошел прочь!» — было мне наградой за непрошеную лекцию.

Вот такое «медленное лето», которое где-то сродни «Аболону полведерскому» из «Левши» Н. С. Лескова, часто становится на пути верного понимания классики. Ультрасовременный «Кентавр» Дж. Апдайка в значительной мере останется непонятным, если читатель не знаком с основами мифологии.

Здесь речь шла по преимуществу о древнегреческой мифологии. Но если бы мы обратились к мифологической системе, легшей в основу Библии, то увидели бы, что влияние ее на литературу еще более значительно. Все европейское средневековье прошло под ее знаком, равно в искусстве и в литературе. Позже — либо в защиту, либо в опровержение — писатели должны были обращаться к страницам древней книги. И религиозный Мильтон, и безбожный Вольтер в противоположных целях воскрешали образы многовековой давности. И сейчас шествуют по книжным листам Адам и Ева, Каин и Авель, Давид и Голиаф. Имена их стали нарицательными, и мы произносим их, не задумываясь о том месте, которое они занимали в сознании людей, живших за тысячи лет до нас.

Такую же роль сыграла в культуре Индии ее древняя мифология. Она и до сих пор оказывает живое влияние на индийскую литературу. Если вы перечитаете поэзию и прозу Рабиндраната Тагора, то увидите, как этот замечательный писатель щедро и умело использует мифические образы и сюжеты. А Тагор жил в XX веке, и я мальчиком еще запомнил, как он приезжал к нам в Москву.

Скандинавская мифология, впервые запечатленная в книгах «Эдды», ожила заново в произведениях датских, шведских, норвежских писателей XIX и XX веков. Самые наглядные примеры — сказки Андерсена и «Пер Гюнт» Ибсена.

То же можно сказать о мифах других народов — кельтских и германских, романских и славянских, — везде они входили в литературу, использовались ею как сильнейшее духовное и эстетическое орудие.

Для нас с вами особый интерес представляет славянская мифология. Она, как известно, не развилась в такую стройную и завершенную систему, как античная и библейская. Но в народном сознании она заняла прочное место и жила долго, почти вплоть до наших времен. Многие былины — о них мы будем говорить подробно в главе о фольклоре — запечатлели мифические предания глубокой старины. Вместе с былинами сказка и песня донесли до нас цвета, запах и звуки языческих лесов и степей. Первое великое произведение письменной поэзии — «Слово о полку Игореве» — включило многие мифические представления своего времени. Отклики языческих преданий о Дажбоге — деде русичей, Велесе — покровителе певцов, Хорее — солнечном божестве — вместе с вещими криками Дива и еле слышной поступью князя-оборотня Всеслава все время звучат в поэме.

Глубоко чувствовал и понимал русскую мифологию Пушкин. Еще юношей вошел он в ее причудливый мир и сразу ощутил его не книжным и мертвым, а живым, осязаемым, цветущим.

Пушкину не устаешь удивляться. Я говорил о том, как трудно перебросить какие-либо мостки в этот забытый мир. Ничто, кажется, не может воскресить угасшего ощущения единства жизни, в которой реальное слито с нереальным, чудесное естественно, а естественное чудесно. А кудрявый юноша, почти мальчик, легко перешагивает, как бы не замечая, эту пропасть и начинает жить в стране чудес так, словно он в ней родился.

Памятными строками о незапамятном мире лучше всего было бы и заключить вторую главу. К пушкинским сказкам и «Песням западных славян» мы обратимся еще не раз. О гоголевской фантастике, преобразующей видимый мир невидимыми средствами, мы тоже будем говорить позже. В этот разговор войдут Достоевский и Блок, Есенин и Маяковский. Полярно противоположны «Разговор с чертом» в «Братьях Карамазовых» и «Разговор с солнцем» в одноименном стихотворении, но заглавия их появились задолго до того, как оба великих писателя их произнесли. Они были сказаны далекими нашими предками в дремучих лесах Приднепровья и Приладожья, где не нужно было быть гениальным человеком, чтобы говорить на «ты» с солнцем и месяцем, богом и чертом.

Мы говорили, что миф по-древнегречески означает «предание», «легенда», «сказание». Но нельзя ничего рассказать и сказать, не прибегнув к помощи языка. Без языка невозможно никакое общение между людьми, а без общения немыслимо само общество. Передать мысль другому человеку вы можете только словами. Жест и мимика будут лишь заменой наиболее простых понятий, которые в вашем сознании все равно облечены в слова.

Звуковой язык возник как спутник и союзник трудовой деятельности человека. Вместе с трудом он стал движущей силой, развивавшей человеческое мышление. Закрепление и накопление общественного опыта, передача его последующим поколениям стали возможны лишь с помощью языка.

Чем сложнее становилось человеческое общество, тем сложнее и богаче становился его язык. В первобытной орде люди могли обходиться немногими словами, выражавшими основные понятия, относившиеся к их пока еще примитивной деятельности. Человек гомеровских времен должен был уже обладать весьма богатым словарем, чтобы объясниться со своими одноплеменниками в необычайно усложнившихся условиях развитого родового общества.

Языковые явления тесно связаны с явлениями литературы, которая еще сравнительно недавно именовалась у нас словесностью. Язык состоит из слов, и словесность, то есть литература, находится с ним в неразрывном единстве.

На земле существует множество языков. Вопросами их происхождения, образования и развития занимается специальная наука — языковедение. К ней, этой науке, мы будем не раз обращаться за справками и советами, серьезное изучение литературы без нее немыслимо.

Мы часто встречаем в печати фразы, подобные следующей: «Язык писателя образен и метафоричен». Пишется это в похвалу писателю, между тем никакой похвалы здесь не содержится. Вся наша речь, строго говоря, образна, и не только писателю, но любому человеку, не имеющему никакого отношения к литературе, было бы затруднительно строить ее по другому образцу. Ибо подавляющее большинство слов, которыми мы пользуемся, имеют образный и описательный характер, о чем часто и не подозревает произносящий их человек.

Мы говорим «медведь», имея в виду вполне определенного лесного зверя, и редко вспоминаем о том, что в устах нашего предка-славянина это слово носило яркую описательную окраску: «едящий мед». Мы произносим «защита», никак не связывая это слово с древним щитом, который предохранял воинов от стрел и мечей. Мы пишем красными, синими, зелеными чернилами, не обращая внимания на первоначальный, опять-таки описательный характер слова «чернила».

И так сплошь и рядом.

Человек называл предметы по их свойствам: только так он мог сообщить своему сородичу о том, что именно имеет он в виду. Он вынужден был описывать предмет, чтобы тот предстал перед собеседником выпукло и живо. В русском языке несколько сот тысяч слов. Они возникли из небольшого числа корней. Если мы к ним обратимся как к древнейшей основе языка, то увидим, что производные от них слова были всегда описательны. «Ветер» в первоначальном значении — это «веющий», «дующий». «Дочь» — это «доящая»: на младших членов женской половины семьи возлагалась в старину обязанность доить скот. Слово «весна» объясняется однокорневым словом «ясная».

Образ, создавший слово, забылся, но само слово продолжало жить в языке. Теперь мы употребляем названные нами слова лишь в прямом значении: ветер есть ветер, дочь — это просто дочь, весна — это весна. Нужно долго рыться в книгах и изощрять слух, чтобы воскресить первоначальный образ, давший жизнь привычному для нас слову.