Итак, в Петербурге XIX в. носили кожаные и резиновые калоши, и только калоши.
Со временем стали различать резиновые галоши и кожаные калоши. Появились и разъяснения: «калоtua — надеваемая на сапоги, колоша — в горном деле»; «старинное русское калоша (колоша), более принятое в наше время, рекомендованное и Гротом, не вытеснило, однако, чуждой народному языку французской формы галоша. Некоторые колеблются и теперь»: у Куприна без калош — в высоких галошах; «Калоша женского рода — нижняя часть брюк от колен. Правая калоша, левая калоша» и т. п. Все время пытались различить калоши и галоши: то кожаные, то штанина, то краги, то еще что... не хочет русское слово уйти без оглядки. И даже Игорь Северянин решается окалошить ноги, может быть, оттого, что в его время огалошить звучало бы не столь поэтично. Когда потребовалось слово высокого стиля, другой поэт, Н. Ф. Щербина, создал лжеславянизм клаши (но не глаши).
Между тем и галоши ходят по петербургским мостовым: о высоких галошах как особой обуви пишут Н. А. Добролюбов, И. И. Панаев, А. И. Куприн. Только в начале 30-х годов XX в. специальным распоряжением по ленинградскому заводу «Красный треугольник» (который отливал калоши для всей страны) было приказано говорить и писать галоши, старинное слово калоши отменялось. Типично ведомственное распоряжение, поскольку в те же годы литераторы требовали обратного: говорить и писать калоша. Как бы то ни было, но сегодня ленинградские писатели предпочитают форму галоша, неленинградские — калоша: начальственный приказ возымел силу и русское слово калоши окончательно ушло.
Та же история с галстуком. Две формы существительного появились почти одновременно, при Петре I: галздук был заимствован из голландского языка, а галстух — из немецкого. И то и другое означает 'шейный платок'. О галстухе говорили А. С. Пушкин, К. С. Аксаков, И. А. Гончаров, И. С. Тургенев и другие писатели до конца XIX в. Однако форма и тип галстука постоянно изменялись. Н. И. Греч описывал, как «шею обертывали бесконечною косынкою: это была последняя парижская мода, наистрожайше запрещенная нашим правительством». Позже стало модно носить толстые галстухи — высокие тугие галстуки на Щетине...
В демократической среде 60-х годов XIX в. неожиданно возникает и галстук. Отражая новое произношение, его заносят в дневники. У Л. Н. Толстого в «Детстве» мальчики повязывали галетухи, но в «Анне Карениной» носят уже галстуки. Немецкое произношение уходит, сменяясь русским, которое в 1895 г. пытался обосновать и Я- К. Грот: «Многие, в точности держась немецкой формы слова, пишут гал-стух, но ошибочность этой формы в русском языке видна из уменьшительного галстучек', [х] по общему звуковому закону превратилось бы в [ш], а не в [ч]», как галстучишко, галстучник, галстучный. Не очень точное замечание: писали и галстушек! Сам Грот в словаре поясняет: <Галстук—шейный платок». Так платок (галстух) или собственно галстук? Справимся у очевидцев.
У Ф. М. Достоевского герой стаскивал с себя галстух — совершенно истрепавшуюся и засаленную ленту или почти уже тесемку — шейный платок. И. И. Панаев пишет по-разному: поправляя свой шейный платок; белый галстух несколько раз обвертывался кругом его шеи; длинные концы его узорчатого галстука — тоже шейный платок. В зависимости от того, о чем речь, галстук и галстух различают и Н. А. Добролюбов, и В. А. Соллогуб, и др. Но стоило шейному платку стать французским кашне, мы утратили и галстух. Немецкое произношение уходит вместе с вещью.
Не забудем, что все эти слова — бытовые, чаще всего употребляются в устной речи, а здесь мы довольно свободно заменяем сходные звуки. Говорим, например: Бога, но Бок или дорога, но дорок. При отсутствии резких различий между вещами галоши и калоши или галстук и галстух тоже могли совпадать в произношении. Сравните варианты произношения других согласных, скажем, в словах матрац (из немецкого) и матрас (из голландского), шкап и шкаф. Русскому звучанию более свойственны длительные согласные на конце слова: так и появилось русское произношение матрас и шкаф. Или наоборот: произносим французское слово винегрет, иногда стараясь, по правилам русской фонетики, озвончить конечный звук т в формах склонения (винегреда — это ошибка, надо винегрета). Оказывается, в каком произношении ни получили бы мы иностранное слово, со временем приспособится новое слово к нашей обычной речи. А если так, то зачем нам два типа калош или разные галстуки?
Петербург... с полночи начинает печь французские хлебы...; Москва... выезжает с калачами на рынок.
Н. В. Гоголь
В языке постоянно возникает необходимость создать «самое общее», родовое по смыслу слово. Вот пример, быть может, интересный. Он покажет роль иноземных слов в естественном (для зрелой мысли) развитии степеней отвлеченности. Даже если речь заходит о вещах простейших.
Многочисленность выпечных изделий требовала и слов, в которых соединялись бы некоторые общие для них признаки. Название целого хлеба, независимо от его качества и размера, в русском языке постоянно изменялось, в угоду выразительности речи или для уточнения понятия о самом изделии. Древнейшее название (с V в.) — хлеб, затем — хлебец, с древности известны каравай и коврига, и вот уже больше века на берегах Невы покупают булки, а с недавних пор — и буханки.
По мнению ученых, и булка и буханка заимствованы из западноевропейских языков (т. е. опять-таки из латинского) через посредство польского. Булка — из Французского слова со значением 'шарик'; первые булки были у нас только «французские», и не всегда круглые. Буханка — из немецкого слова со значением 'белый пирог'. Чужие слова своим звучанием и значени-ем чем-то напоминали привычные русские, может быть, того же древнейшего корня, что и латинские: булка — как булава 'шишка', а буханка — как бухоня (по Далю—'толстяк'). Уже в конце XV в. «Домострой» описывал хлебы квасны и бухоны. Бухонный хлеб — пышный, хорошо заквашенный и испеченный, обычно духовитый, мягкий и теплый. Выходит, еще и не каждый хлеб мог стать буханкой, а только очень хороший. Поначалу это признак качества хлеба, а не формы, т. е. не имя, а определение.
В XIX в. разницы между хлебом и булкой, по-видимому, еще нет. У А. Ф. Вельтмана героиня видит булку, но просит хлеба. Современники пишут о французской булке, о сдобной булке, о кислой булке, о русской сайке; при их покупке обычно спрашивают: Каких желаете булок? Особенно в рассказах о женщинах часто упоминаются булки, так что можно понять, что говорится именно о белом хлебе.
Чем дальше, тем непонятнее становится отношение слова булка к прочим «хлебным» названиям. Вот «Северная пчела» пишет в 1833 г.: «Вы любите вкусные выборгские крендели? И как их не любить! — они прекрасны!.. Теперь здесь в Петербурге, у Семионовского моста на углу Моховой улицы есть русский булочник, которого крендели лучше выборгских! Он умеет делать и французские булки, ничем не уступающие тем, какими снабжают нас хлебники-немцы... Крендели Иванова напоминают пирожницу, жившую тому лет двадцать на Васильевском острову и снабжавшую петербургских лакомок превосходными пирогами!» В начале XIX в. была пирожница, которая пекла пироги, затем ее сменили немцы хлебники, и вот теперь им на смену приходит русский булочник. Пирожник — хлебник — булочник... Булка — французская, крендели — выборгские, пироги — домашние — везде какое-то указание на особенность выпечки. Но Ф. М. Достоевский в «Бесах» говорит о немецкой белой булочке, русской сдобной булочке и обыкновенном французском белом хлебе. Булка эта по форме круглая, может быть и белая, все же остальное еще не вполне определилось. Л. Ф. Пантелеев говорил о булке из первача — из грубой муки. Ф. М. Решетников говорит уже о пекарской булке — каравае весом с полпуда; тут важно не качество, а форма: похожа на каравай.
В XIX в. в столице говорили: коврига хлеба, каравай черного хлеба, еще раньше — каравай ржаного хлеба, просто хлеб — черный, ситный, печеный, черствый или мягкий. Булка хлеба или буханка хлеба — не говорили.
Кстати, словосочетание черный хлеб пришло из городского просторечия под влиянием речи нерусского населения. Это видно и по ранним употреблениям этого сочетания (обычно у писателей — обрусевших немцев), и по установившейся традиции обозначения хлеба, сохраненной, например, в «Пулковском меридиане» В. Инбер:
Не зря старушка в булочной одной Поправила стоявших перед нею: — Хлеб, милые, не черный, он ржаной, Он ладожский, он белого белее...
Свой вклад в распространение новых определений внесли разночинцы. В мемуарах петрашевцев выражения ел белый хлеб и купил булку белого хлеба употребляются еще как равноправные. В коммуне, созданной в 70-х годах XIX в. писателем В. А. Слепцовым, «ссоры между женщинами начинались с того, что одно й то же они сознавали по-разному»: одни говорили белый хлеб, а другие — с иронией — булка. Противопоставление хлеба булке становилось социальным знаком, и у Н. В. Шелгунова встречаем: Мужик отлично знает вкус не только чистого ржаного хлеба, но и пшеничной булки. Определения пока что обязательны.
