Ни в какое время не было столько развращенных молодых людей, как в наши дни; но не было и столько между юношами благомыслящих и великодушных христиан. Из давнего времени возрастала сильная распря между правдою и ложью, между христианством и безверием, между властью и непокорством. Добро и зло предстоят друг другу; зло с крайней яростью, добро с мужеством: кто победит? Не сомневайтесь: Иисус Христос и его верные последователи. Нет, не погибнет вера. Она восторжествует над прошедшими и нынешними оскорбителями своими, над пером лжеумствователей и железом палачей.
В нашем народе никогда не было иных книг, кроме насаждающих благонравие, иных нравов, кроме благочестивых, уважающих гостеприимство, родство, целомудрие, кротость и все христианские добродетели.
Ныне в нравах наших примечается порча или отступление от коренных правил честности. Зараза сия пришла к нам из Франции, от обманчивого народа, нечистая и гнилая внутренность которого прикрыта блестящей наружностью.
Зараза сделалась весьма сильной и общей. Когда мы наружностью своей столь стараемся быть на них похожими, то может ли внутренность наша остаться неповрежденною?
Признавать Бога без Промысла есть грубая несообразность; это значит делать Бога Царем без подданных, владыкою без власти, отца без любви к детям, законодателя без намерения и мудрости, оставляющего дела свои и законы игре случая.
Насекомые в словесности
Говорить или мычать?
Не могу, имея русское сердце, без крайнего сожаления слышать, будто новейшие писатели наши, не найдя ничего путного прежде себя, сделали в преобразовании языка геркулесовский подвиг. Что значит преобразование языка? Спросим у нынешних господ судей, называющих себя просвещенными любителями словесности, а других закоснелыми невеждами. Писатели отличные, ученые, знаменитые научаются в языке узнавать и взвешивать значение каждого слова, каждого выражения, чтобы объясняться на нем правильно, кратко, понятно, сильно, красноречиво. Ломоносов, Державин, Херасков писали разные сочинения, но язык у них один и тот же; даже нередко случается, что сильнейший из них воображением уступает в чистоте и правильности языка слабейшему. Как же назвать их преобразователями языка, и какая вышла бы смесь, ежели бы сегодняшние писатели стали преобразовывать язык вчерашних, а завтрашние сегодняшних?
Если преобразование состоит в том, чтоб, следуя так называемой романтической поэзии, возноситься мечтательным воображением выше разума и здравого рассудка. Или чтоб по сентиментальности удаляться от чувств природы; или чтоб для мнимой краткости, выкидывая из выражений нужные глаголы, делаться невразумительным. Или чтоб в размещении слов следовать не свойству своего, но свойству чуждого, не сродного с ним языка; или чтоб в угождение слуху всякую легкость и гладкость состава слов, как бы он ни был безсмыслен, предпочитать разуму. Или чтоб смешивать высокий слог с простым; или чтоб выводить из употребления возвышенные, увеличительные и уменьшительные слова, составляющие богатство нашего языка, и заменять их, иногда чужеязычными, иногда нововыдуманными без вдякого думанья словами… Если в этом состоит преобразование языка, то название справедливо; оно подлинно дает ему иной образ, иной вид.
После слов: я вижу везде порядок нет надобности толковать их, они сами по себе ясны. Но после слов: я вижу везде отпечаток порядка, или еще отпечаток спокойствия, надобно ломать голову, чтоб добраться до смысла. Выражение сие переведено с французского. Когда мы порядок или спокойствие представим печатью, и им, как бы печатью, тиснем (будто по сургучу), то от него останется отпечаток. Трудное и нимало не нужное усилие мыслей, чтобы выразить самое простое понятие о существовании порядка! (Добавим сюда же современное отделение связи: сначала отделим, а потом свяжем! — Изд.).
Прежние писатели никогда не употребляли слова несчастливец, а нынешние весьма часто. Посмотрим, кто прав. В прилагательных окончание ый переменяется на ец, когда хотим кого похулить или похвалить больше обыкновенного. Например, когда к именам, означающим пороки: лукавый, наглый, гордый, скупой, хотим присовокупить еще больше хулы и презрения, тогда говорим: лукавец! наглец! гордец! скупец! (подразумевая всегда, какой). То же и в именах, означающих добрые качества, вместо умный, красивый, молодой, говорим умница! красавец! молодец. Язык наш, богатый такими отличиями, выражает их и другими окончаниями: весельчак, смельчак вместо веселый, смелый; гуляка (вместо любящий гулять), зевака; или плутишко, воришко (вместо бранчливых плут, вор).
Когда я прилагательное счастливый превращаю в счастливец, то по свойству языка, как бы завидую такому человеку; но могу ли я ту же самую мысль иметь о несчастном! А если не могу, то как называю его несчастливцем! Что будет с языком и разумом, когда мы вместо: какой молодец! какой смельчак! какой плутишко! станем говорить: какой немолодец! какой несмельчак! какой неплутишко!
Прежние писатели не знали слова гений, но зато никого и не жаловали в сей знаменитый парнасский чин. Ныне принято оно в смысле природной остроты превосходного ума; но по злоупотреблению дается иногда весьма посредственным и даже худым писателям. Кто воспретит одному называть сим именем другого, подобного себе? Некий знаменитый писатель, исчисляя многих, названных гениями, просил увольнения стоять с ними в одном списке. У нас вошло оно в такое употребление, что скоро и между четвероногими будут гении. Мы даже спрягаем сие слово: я имею гения, ты имеешь гения. Кто не умеет слова сего употреблять грамматически, тот кого не пожалует в гении? А пожаловав и рассердясь на него, для чего после не разжаловать?
Прежние писатели не выпускали из речи нужных слов, без которых она становится не имеющей никакого смысла. Прочитав стихи:
Перводержавную
Русь православную
Боже храни!
Царство ей стройное,
В силе спокойное!
Все ж недостойное
Прочь отжени!
сказали бы: прекрасные стихи! Но для чего вместо
Царство ей стройное,
В силе спокойное,
не сказать:
Царство ей стройное
Даруй спокойное?
Тогда бы смысл был ясен. Из каких грамматик или чужеземных писателей почерпнуто никакому языку не сродное, многими ныне перенимаемое правило, чтоб выпуская из речи нужные глаголы, предпочитать ясности невразумительность? Плутарх справедливо сказал: Речь без глагола не естъречъ, но мычание. Мы, например, можем полную речь Бог да поможет тебе сказать и трудящемуся в поле земледельцу, и лежащему на одре больному; но сокращая ту же самую речь в выражение Бог помочь! можем это сказать только земледельцу, а не больному. Делать из частных свойств общие правила, ставя вместо слов так называемые тире (черточки) есть не исправлять, а портить язык. Прежние писатели не знали тире, а ныне они расплодились до безконечности.
Мы не находим в старых книгах ни скромных каменьев, ни душистой тени, ни перелетных ветерков, потому что каменья никогда не бывают болтливыми, тень не имеет никакого духа или запаха, из южных стран в северные и обратно перелетают только птицы. Если б спросили у прежних писателей, говорили ль вы святой полдень, святые травы, называли ль вы лес, гору и тому подобное родными. Нет, сказали бы они, мы называли так отца, мать, братьев или что-нибудь важное, например, страну (вместо отечество), как некто сказал:
В стране моей родной
Журналов тысячи, а книги не одной.
Если б спросить у них, а не писали ль вы: дозваться ответа бытия, или воздвигся в силе крепости своей, или барды пения! Нет, сказали бы они, мы не располагали языка своего по чужим наречиям, не залетали разумом выше ума, не называли земледельцев мужики пахания, пономарей люди звонения. Нет! Мы подобных новостей в язык свой не вводили.
Ежели у них спросить, а говорили ль вы: я видел его играть, или сын мой делает зубы, они б с нетерпеливостью отвечали: нет! нет! нет! Любя язык свой, мы не хотим более слушать таких вопросов.
Некий издатель итальянских классиков написал: «Писатели, достойно прославляемые, не впадали ни в чужеземное новословие, ни в философство энциклопедическое, ни в смешение родов. Прочие не иное что суть, как насекомые в словесности». Нечто подобное сказал бы он, наверное, и о тех преобразователях нашей словесности, которые, презирая все вековые труды своих предшественников и учась русскому языку у Шлегелей, Шиллеров, Радклифов, Вальтер-Скоттов, хотят по высокому уважению своему к романтизму, неологизму, галлицизму и прочим измам переделывать его каждый по-своему. Но правда сильна. Я думаю, когда мы возвратимся к истинному познанию языка, то пройдет и наше отвращение от старобытного здравоумия. И сия зараза воспарять новым языком выше разума улетит от нас на мягкоперых крыльях перелетных ветерков туда, откуда незваная к ним прилетела.
