Не слышим ли мы некоторых мелких журналистов, мечтающих, что они критиками своими, состоящими в нелепых толках и дерзких бранях, поправили язык, очистили слог и научили вкусу? Так комар, сидя на спине лошади, которая везла тяжелый воз, слетел с нее и думал, что ежели бы он сего не сделал, то лошадь упала бы под бременем.
Ум не всегда ограждает нас от заблуждений, он часто сам временным безумиям своим удивляется. Ничто не приносит столько вреда языку и словесности, как распространение ложного мнения, что прежний язык наш был худ, труден для простого слога, и что потому надлежит истребить из него все важные славенские слова, и везде заменять их обыкновенными, простыми, которые называют они русскими. Мнение сие, как ни ложно, однако ж имеет некоторое основание; ибо, действительно, потребно немалое знание для употребления слов, не только по точности их смысла, но сверх того, по важности или простоте, им свойственной. Оно требует от писателя великого искусства и прилежного чтения старинных книг, в которые редко заглядывают, и даже стараются вводить их в презрение.
Отсюда происходит, что слог новейших писателей часто подобен бывает городу, в котором между французскими и немецкими домиками стоят иногда готические здания, иногда крестьянские избы. Должно ли писателям таким верить и почитать их законодателями в языке?
Ежели мы сего приличия слов разбирать не станем, то со всею своею эстетикой и филологией и прочими филами и логиями далеко отстанем от наших предков, которые хотя и мало или совсем не упражнялись в светских сочинениях, однако ж в духовных витийствовали, гремели, возносились высоко мыслями и вместе с правильностью слога знали, где говорить ладонь, правая рука, огонь, сегодня, и где длань, десница, огнь, днесь. Они не называли сих слов славенскими, неупотребительными, не вооружались против них, не говорили, что их надобно истреблять, выкидывать из языка.
Столь странная мысль, чтоб под предлогом очищения языка забыть лучшую великолепнейшую его часть, единственно для того, дабы русским языком говорить по-французски, никогда не приходила им в голову.
Наследственная отрава
Мысли о вере и воспитании
Кто в законе, в гражданских делах, в любви, в дружбе управляет людьми нынешнего времени? Корысть, навык, подличанье, жеманство, самолюбие, под тысячами личин. Мы называем это просвещением. Но скоро можно приметить, что под сею корою льда кипят зловреднейшие страсти, подобно некоторым покрытым снегом горам, внутри которых дышит свирепый пламень.
Общество истощило все свои семена, подобно пустопорожним полям, которые в первые времена были весьма плодоносны, а теперь не производят ничего, кроме худой травы и безсочных плодов: так и род человеческий, обработал все тучные и плодовитые нивы ума, приближается теперь к растущему на глине просвещению. Приходится ему худощаветь в этой засухе до тех пор, пока, лжеумствуя и разрушая ученым образом естественный порядок, не наткнется на одно из тех коловращений, в которых никто, кроме Бога, помочь не сможет…
Человек без веры есть корабль без компаса. Страсть кидает его, как буря; и даже когда буря пройдет, он не может войти в пристанище: остается погибать.
Слава тебе, русский язык, что не имеешь слова революция и даже равнозначащего ему! Да не будет оно никогда тебе известно, и даже на чужом языке не иначе, как омерзительно и гнусно!
В наши дни между врагами веры возгорелось ужасное соревнование; они, кажется, будто спорят о чести, кто нанесет ей больше язвительных и тяжких ударов. Ежели не преследуют ее с оружием в руках, то жадничают гнусной славы погасить ее в умах народных.
Злочестие письменное, резное, живописное, распеваемое, обтекает наши области, является жителям городов и сел, говорит очам, ушам великого множества невежд понятным им языком.
Ум писателя, не утвержденный на корне языка своего, подобен древу, посаженному без корня в землю.
Неблагодарность и скупость меньше ли от того постыдны и презрительны, что в законах нет за них наказания? Распутство почитается ли невинным, потому что не отдают его под суд; или должно ли на позорных игрищах оправдывать соблазнительные похабства под тем предлогом, что театры терпятся?
Все делается для тела, но что же делается для души? Сия нравственная чума, заражающая умы, истребляющая жизненные соки общества; распускание ядовитых писателей, злочестивых книг не только не пугает нас, но находит почти равнодушными, и мы не боимся, что общественное тело, напитанное ядами, по истощении в судорогах оставшейся силы своей, истлеет и, сгнившее, падет.
Отцы и матери, трепещите своей безпечности, трепещите сделаться сообщниками злочестия! Вы, конечно, вырвали бы из детских рук ядовитую чашу — и оставляете пред их очами книги, могущие развратить разум и сердце, тщательно сохраняете в домах нечестивые сочинения, наследственную отраву, переходящую из рода в род.
Неблагоразумны и дерзки те, кто позволяют себе читать опровергающие веру книги, под предлогом своей в ней твердости. Мы вместе слабые и гордые, безпечные и любопытные, должны остерегаться тайных расположений своего сердца. Наша леность охотно свергает с себя иго поучений.
Утонченные вымыслы ослепят ложным блеском, нападут на ваш разум, затмят его. Бойтесь, чтоб вкуся от запрещенного плода, не были вы еще строже наказаны за ваше любопытство, и чтоб начав отсутствием ума, не кончили вы отступлением от веры. Но, положим, она и не погаснет в вас, однако лишится жара и будет только бледный свет.
Силу души составляет уверенность. Человек сомневающийся не способен ни к чему; когда он колеблется, то до половины уже побежден, и поступки его столь же слабы, как и мысли, дела — столь же вялы, как и вера. И если древо не засохло в корне, по крайней мере, потеряло оно свою плодовитость.
Христианство любит ясный свет: оно не стыдится ни начала своего, ни распространения, ни поучений, ни побед своих; пороки многих последователей не очерняют его, равно как испарения земные не очерняют солнечных лучей.
Ни в какое время не было столько развращенных молодых людей, как в наши дни; но не было и столько между юношами благомыслящих и великодушных христиан. Из давнего времени возрастала сильная распря между правдою и ложью, между христианством и безверием, между властью и непокорством. Добро и зло предстоят друг другу; зло с крайней яростью, добро с мужеством: кто победит? Не сомневайтесь: Иисус Христос и его верные последователи. Нет, не погибнет вера. Она восторжествует над прошедшими и нынешними оскорбителями своими, над пером лжеумствователей и железом палачей.
В нашем народе никогда не было иных книг, кроме насаждающих благонравие, иных нравов, кроме благочестивых, уважающих гостеприимство, родство, целомудрие, кротость и все христианские добродетели.
Ныне в нравах наших примечается порча или отступление от коренных правил честности. Зараза сия пришла к нам из Франции, от обманчивого народа, нечистая и гнилая внутренность которого прикрыта блестящей наружностью.
Зараза сделалась весьма сильной и общей. Когда мы наружностью своей столь стараемся быть на них похожими, то может ли внутренность наша остаться неповрежденною?
Признавать Бога без Промысла есть грубая несообразность; это значит делать Бога Царем без подданных, владыкою без власти, отца без любви к детям, законодателя без намерения и мудрости, оставляющего дела свои и законы игре случая.
Насекомые в словесности
Говорить или мычать?
Не могу, имея русское сердце, без крайнего сожаления слышать, будто новейшие писатели наши, не найдя ничего путного прежде себя, сделали в преобразовании языка геркулесовский подвиг. Что значит преобразование языка? Спросим у нынешних господ судей, называющих себя просвещенными любителями словесности, а других закоснелыми невеждами. Писатели отличные, ученые, знаменитые научаются в языке узнавать и взвешивать значение каждого слова, каждого выражения, чтобы объясняться на нем правильно, кратко, понятно, сильно, красноречиво. Ломоносов, Державин, Херасков писали разные сочинения, но язык у них один и тот же; даже нередко случается, что сильнейший из них воображением уступает в чистоте и правильности языка слабейшему. Как же назвать их преобразователями языка, и какая вышла бы смесь, ежели бы сегодняшние писатели стали преобразовывать язык вчерашних, а завтрашние сегодняшних?
