Завершающая триада «Священной седмерицы» А. Какорина – созерцатели и отшельники. Они благовествуют уже не столько прямой проповедью, сколько очевидностью явленного собой нравственного примера. Это епископ Вологодский и Великопермский Антоний, покоряющий излучением кротости и доброты. Это Трифон Вятский (1543 – 8 октября 1613), по слову протоирея Попова, «ближайший духовный благодетель Перми». Он странствует по берегам Чусовой и Камы, ища уединения, как повествует житие: «Обычай бо бяше Святому уединятися и любити безмолвное житие и молитву воссылати к Богу нетщеславну и немятежну». Завершает эту триаду Симеон Верхотурский (1607– 1642), оставивший преимущества знатного рождения и посвятивший себя смиренному служению простому люду в зауральской деревеньке Меркушино.
Таков «Пермский собор» – «Священная седмерица» пермских святых, увиденная глазами сельского священника почти столетие назад. Конечно, Афанасий Какорин не оставил Перми литературного шедевра, но в оценке исторического значения этого текста должны действовать иные, не только эстетические критерии. Здесь важнее другое: предпринятая Какориным попытка религиозноисторического осмысления места сего сохраняет в локальном контексте глубокую и увлекающую творческую перспективу. Свою роль в развитии культурноисторического сознания идея «пермского собора» сыграла. Сакрализация существенных моментов пермской истории, укореняясь, распространяла свою символику и в повседневном сознании.
Выразительное подтверждение тому, насколько идея преемственности Перми со служением Стефана укоренилась в повседневном сознании, дает «Краткий очерк города Перми», помещённый в городской справочной книге «Вся Пермь на 1911 год». Отмечая, что память Стефана «особенно священна для жителей Перми», автор очерка упоминает о попытках города добиться переноса мощей святого Стефана из Москвы в Пермь: «горожане очень добиваются иметь святителя в родном (курсив мой. – В.А.) городе»82. Эта простодушная уверенность, что Пермь – родной город Стефана, очень характерна, она прямо обнажает связи, которые в более сложных культурных отражениях опосредованы и завуалированы. На уровне массового сознания Пермь и впрямь осознаёт себя чуть ли не родиной Стефана Пермского. Так логика символической преемственности подчиняет логику фактов.
В той же справочной книге имя Стефана уже привычно связано с идеей просвещения. Автор популярного исторического очерка так излагает следование важнейших исторических эпох в истории края: «Начало здесь христианству было положено проповедником святой веры Стефаном Великопермским. В позднейшее время знаменательным днём для Перми был 1786 год, когда была открыта здесь первая «главная» народная школа»83.
Пермь осознавала себя носительницей духовной и просветительской идеи, форпостом света просвещения на границе двух культурно-исторических миров. В этой связи мы ещё раз процитируем ту же справочную книгу, составитель которой дал чисто семиотическую интерпретацию отношения пермяков к просвещению. Приоритет просвещения в Перми, по его мнению, означен выбором зданий для учебных заведений и их размещением: «Главной особенностью пермских учебных заведений является то, что для них отведены и сооружены лучшие в городе и притом в самых центральных его частях здания»84. В перспективе такого самоосознания становится более понятным и тот пафос борьбы за право открытия высшего учебного заведения, который Пермь в начале XX века вела с Екатеринбургом.
После революции по причинам, не требующим пояснений, процесс религиозно-духовного самоосмысления Перми был прерван, и имя Стефана Пермского надолго оказалось в забвении. Тем не менее последующие события показали, что исторические корни предания прочны. В 1996 году в Перми масштабно и торжественно было отмечено 600-летие кончины Стефана, и это событие стимулировало интенсивный процесс восстановления идеи о провиденциальной связи Перми с именем и делом святителя. В частности, к этой дате были изданы отдельной книгой поэмы Афанасия Какорина «Священная седмерица»85. Наряду с этим была восстановлена деятельность часовни Стефана Пермского, ставшей вновь одним из главных центров религиознодуховной деятельности.
Имя Стефана Пермского вновь оказалось одним из важнейших компонентов пермского текста в его современном функционировании. Значение его понятно. Через имя Стефана Пермь напрямую сообщается с духовным наследием Древней Руси. А это особенно важно для локальной культурно-исторической памяти, поскольку история города и земли в советской культуре была сопряжена преимущественно с идеями военногосударственного и индустриального освоения пространства, идеями персонифицированными в лицах Ермака, Строгановых, Татищева и т.д., вплоть до советской истории Перми и Урала, дух которой закреплен в сакраментальном определении А. Твардовского «опорный край державы».
Вместе с тем мы должны подчеркнуть, что имя Стефана Пермского и идея «пермского собора» были конкретными формами историко-культурной артикуляции более обширного смысла, а именно эсхатологически и мессиански окрашенной идеи об избранности Перми. В современном состоянии пермского текста эта идея чрезвычайно значима и играет важную роль в культурном самосознании локального сообшества.
Варианты ее артикуляции многообразны и уже не ограничиваются именем Стефана. Один из наиболее экзотических вариантов той же идеи – квазипредание о Перми как месте рождения Заратуштры. Соответственно, следуя логике сторонников этой неомифологической идеи, Пермь можно рассматривать «как один из мировых центров <…> потому что если брать по святым городам, связанных с рождением пророков, то Пермь становится в один ряд с Меккой, Иерусалимом»86. К рассмотрению актуальных процессов в культурном самосознании Перми мы обратимся в дальнейшем. Пока лишь подчеркнем, что развитые у Епифания семантические компоненты имени «Пермь» в истории пермского текста многообразно варьировались в формах их выражения, в терминах, оставаясь стабильными в своей основе. Они гибко ассоциировались с новыми историческими реалиями, играя роль матричной основы для новых интерпретаций.
Далее мы обратимся к другому, столь же важному, как «стефаниевский» ,компоненту пермского текста – языческому.
§ 4. Биармийско-чудской миф как ключевой субтекст пермского текста
Вторая после Епифания Премудрого волна историкокультурной тематизации имени «Пермь» началась в XVIII веке. Она связана с эпохой интенсивного промышленного освоения Урала и последовавшего за ним изучения его географии, истории и этнографии. В 1730 году в Стокгольме вышла книга Табберта фон Страленберга «Das Nord-und Oestliche Theil von Europa und Asia». Пленный шведский офицер, он долгие годы провёл в верхнем Прикамье, занимаясь изучением местных языков, истории и географии края. Опираясь на топографию скандинавских саг и сообщения арабских историков, Страленберг, в частности, пришёл к выводу, что Пермь Великая и Биармия, о которой сообщали скандинавские саги, – это одно и то же. Бьярмаландом (Bjarmaland) – Биармия, Бярмия в русской передаче – скандинавы называли некую страну на северо-востоке Европы, куда викинги ходили для торга и для добычи. Вслед за Страленбергом тему Перми-Биармии подхватили русские историки, писатели и учёные-путешественники XVIII века. Немалую роль в сближении Перми и Биармии сыграло также фонетическое сходство топонимов87. Поскольку биармийская тема неразрывно переплеталась с преданиями о чуди, точнее будет говорить о биармийско-чудском слое в семантике имени Пермь. Он возводит нас к эпохе язычества и архаики.
Отождествлению древней Перми и Биармии способствовали исторические труды М. В. Ломоносова (1766)88и В. Н. Татищева (1768)89. Высказанное ими в качестве исторической гипотезы, оно приобрело достоверность наблюдаемого факта в трудах путешественников, исследователей природы, географии и истории Урала И. И. Лепехина и Н. П. Рычкова.
Рычков, побывавший в Верхнем Прикамье в 1770 году, нашёл неоспоримое свидетельство «древнего величества сея страны», обнаружив «великое множество остатков пространных древних селений»90. Он дал выразительное описание Биармии как узлового транзитного пункта в торговле азиатских народов с народами севера. Тему Пермь-Биармия развил М. Д. Чулков в сочинении по истории «российской коммерции»91. Позднее биармийскую версию древнего прошлого Перми поддержал Н. М. Карамзин и многие другие историки. Дальнейшее развитие тема Перми – Биармии получила в XIX столетии.
Однако уже с начала XIX века отождествление Перми и Биармии подверглось сомнению в исторической литературе. Вопрос о «величестве и местоположении древней Биармии» дотошно исследовал советник Пермской Казённой палаты В. Н. Берх. Он с энтузиазмом вел свои изыскания в Верхнекамье: «собирал с особенным любопытством все старинные предания; разрывал с жадностью <…> кучи земли, которые, как <…> сказывали, изображают древние укрепления, и заключил напоследок, что здесь не мог обитать народ просвещённый», и что приурочивание легендарной Биармии к пермской земле есть не более, чем миф92. Точка зрения В. Н. Берха в конечном итоге утвердилась в научной исторической литературе.
