Много позже, уже после The Beatles, я снова начал размышлять об Элвисе. Уже долгие годы я был убежден, что Чак Берри, как говорится, «истинный народный артист» — он был чернокожим, в конце концов. Я понял, что половина всех моих друзей были рокерами в душе только чтобы напугать людей, которым выгодно было немножко бояться, включая не только взрослых, но и юношей-натуралов. Но Элвис меня не вдохновлял. Он уже десять лет как был погружен в голливудское болото, и, тем не менее, журнал Melody Maker до сих пор присваивал ему титул лучшего вокалиста планеты из года в год. Те немногие из его синглов, ставшие большими хитами, превратились в несокрушимые памятники наивному сентиментализму. Он все еще был звездой в Центральной Америке. Его фильмы приносили деньги, объемы продаж его альбомов были удивительны, даже его синглы, которые не услышал Нью-Йорк, медленно, но верно добирались до 50-го места в национальных рейтингах. И все-таки карьера Пресли клонилась к закату.
Но вдруг я начал его понимать. Всю свою жизнь я слыл фанатом рок-н-ролла, и мне даже стало не хватать Элвиса, который был олицетворением всего лучшего и худшего в рок-н-ролле. Он был тем самым белым южным пареньком, который хотел быть таким, как его чернокожий сосед. Он был юношей в черной кожанке, который стал поэтом, но не каким-нибудь парнем с бакенбардами, который стал копом. Восстание, начатое им, прервалось двумя коротко стриженными годами в армии. Он был воплощением взрывной сексуальности, провозглашавшей холодные и бесстрастные кальвинистские гимны. Он вобрал в свой образ идеального американца весь американский фолк — блюз, кантри и госпел, — а его гений трансформировался в розовый «Кадиллак». Посему, вы должны были признать, что если это и является истинным лицом розового «Кадиллака», то уж розовый «Кадиллак» — это не так плохо, как казалось.
Затем, как раз когда наступил 1968 год, были предположения, что Элвис не был намерен уйти в забытье «стоимостью» в миллион долларов. А может быть, сборы с фильмов начали падать, и поэтому он начал беспокоиться, что цена его ухода со сцены вот-вот начнет стремительно падать. Как бы то ни было, он снова обратился к рок-н-роллу. Его синглы — «Big Boss Мап», «Hi-heel sneakers», «U.S. Male» — зазвучали «как надо». Позднее, в этом же году, он записал небольшой телеконцерт, где выступил в кожаном костюмчике перед выбранной аудиторией живьем. Начав с «Guitar Man», закончил песней «If I Can Dream» с мягкой соцморалью, которая в итоге вошла в «Десятку лучших». И на этом шоу ему аккомпанировал чернокожий хор. Элвис если не с восхищенным фанатизмом, то с истинным уважением говорил о корнях своей музыки. Когда Грил Маркус[21] принес мне запись концерта, я осознал, насколько значимым было это выступление. Маркус прослушал и оценил столько музыки, сколько способен прослушать и оценить объективно мыслящий человек. И он утверждает, что Элвис, может быть, сделал лучшее в своей музыке той решающей ночью, когда он вернулся. Ведь легко забыть, что Элвис был, или есть, или может стать великим певцом. Каждый случай, который опровергает этот факт, ведет к упадку певца.
Тем не менее, он до сих пор в упадке. Никто более не выскакивает и не называет его ничтожеством и бесталанным певичкой. Но теперь принято думать об Элвисе как о порождении Колонела Паркера, именитого гения-менеджера. Всякие непрофессиональные социологи считают, что не будь Элвиса — кто-нибудь другой занял бы пустующую культурную нишу, которую в свое время занял он. Такие историки рок-н-ролла, как Чарли Джилетт, уверены, что лучшую музыку Элвис делал в студии Sun Records в Мемфисе, коей заправлял Сэм Филипс — любитель молодых и многообещающих блюзовых исполнителей. Но перестал, отдавшись в руки алчным продюсерам из RCA Victor в 1955 году. Другие относят кризис Пресли к фильму «Love Me Tender», ставшему своего рода «побочным эффектом» его первой «розовой» баллады. Политологи утверждают, что он был вынужден усмирить свое важное для карьеры и имиджа бунтарство, когда ушел-таки в армию в 1958 году, еще одни полагают, что Элвис сдулся, когда прекратил гастролировать в 1961 году. В итоге он стал еще одним Томом Джонсом.
Не стоит недооценивать ни одного из этих мнений. С Элвисом неразрывно связан образ розового «Кадиллака». Проблема розовых «Кадиллаков» в том, что за красивым широким стеклом не увидишь того, кто за рулем. Эта громоздкость, тяжесть, которая сама себя защищает от превращения в упадок... Правда в том, что Элвис не был порождением природы или массмедиа. Он и смышлен, и гениален. Он знает, что делает. Проницательность Колонела неоспорима, и его усилия, безусловно, подпитывали процесс создания Элвиса как легенды. Но его музыкальное влияние всегда было ничтожным даже в последние годы. Элвис сам полностью завоевал первый план и как артист, и как создатель собственного образа, оставив своему менеджеру весь бизнес. Натурален образ или нет — а я подозреваю, что натурален, — суть его ясна: Элвис — разудалый рокер, и в то же время, сентиментальный паренек-южанин. Привкус этакой «сопливости» чувствовался в самом начале его карьеры: первой песней, которую он записал, была композиция «My Happiness» — подарок матери, которую он обожал. И он всегда хотел попасть в Голливуд.
Элвис — как человек, очень достоверно исполняющий «черную» музыку — историческая необходимость; но великолепность его образа затмила эту необходимость и, наверное, даже создала ее. На ранних сессиях в Sun Records, в песнях, записанных в RCA, во множестве композиций на том самом телешоу в 1968 году, создавая классический хитовый сингл в 1972-м, Элвис представляет уникальные таланты: его чувство слога вместе с энергетикой, его жесткость вместе с нежностью, провокационная «беззаботность» его тембра — это необходимые, жизненно важные составляющие магнетизма, которого Чарли Рич, или Конуэй Твитти, или Карл Перкинс[22] никогда бы не смогли достигнуть. Более того, он, как выясняется, сам создавал свои записи, не только выбирая аккомпанирующих музыкантов и тот материал, с которым предстояло работать, но и работая над аранжировкой в студии. Если блаженная ответственность за «Rubber Soul» и «Сержанта Пеппера»[23] лежит на The Beatles, то Элвис Пресли — творец «It’s Now or Never», своего второго сингла постармейских лет, основанного на «О Sole Mio» и оказавшегося самой продаваемой записью в его карьере.
Я начал осознавать это, когда слухи о большом живом выступлении, первом за восемь лет, начали распространяться в первой половине 1969 года. Все ожидали обычную программу выступлений на сцене. Когда объявили что этот величайший эксперимент будет происходить на сцене Showroom Internationale — Международного отеля Лас-Вегаса, — многие разочаровались. Я получил письмо от оказавшегося немиллионером человека с Лонг Айленда, который вылетел в Лас-Вегас только чтобы посмотреть на Элвиса, но никто из профессиональных рок-музыкантов с востока страны не ощутил такой необходимости. Нас всех восхищали Чак Берри, Литтл Ричард, Джерри Ли Льюис — представители славной плеяды воскресителей рок-н-ролла. И мы находились в ожидании чего-то достойного — добротного, профессионального рок-н-ролла. Безусловно, этот паренек с прилизанными волосами нас нисколько не трогал.
Элвис Пресли с 1956 года поддерживал лейбл RCA Victor, и этот лейбл был беспросветно окружен магией. Владелец Международного отеля в Лас-Вегасе пригласил команду корреспондентов из RCA на открытие. Мы могли остановиться на столько времени, на сколько заблагорассудится. Как и большинство приглашенных, я никогда не был в Лас-Вегасе. Элвис был существенной мотивацией, но только как часть целого «пакета».
Как выяснилось, Международный отель Лас-Вегаса — один из самых престижных и богемных отелей Америки, напыщенность и бессмысленность — идеально подходил Элвису. The Showroom Internationale, на удивление показушный ночной клуб с двумя тысячами мест, стилизовал свой филиал в Caesar’s Palace под придорожную закусочную. На открытии добрая половина публики, казалось, умрет сейчас же от подагры. По мере того как я восхищался заголовком «Воn Apetit» в меню, мне стало не по себе. Когда двадцатидвухсоставный оркестр прошелся по «How High the Moon», «Alfie» и «The Impossible Dream», мне стало совсем не по себе. Особенно после 30-минутной цитаты Дона Рикклса какого-то комедианта по имени Сэмми Шор. На сцене появился мужской хор Imperials, а вместе с ним и небольшая инструментальная группа. Я приготовился к очередной части разогрева — «D-I-V-O-R-C-Е», «Danny Boy» и «Do You Know The Way To San Jose?». Вдруг на сцену вырвалась гибкая фигура в модифицированном черном кимоно и влилась всем телом в «Blue Suede Shoes». Угадайте кто?
Все было как в пятидесятых годах. Мы пребывали в восторге, пока полностью не осознали, что на самом деле произошло. Одна девушка-критик восторженно скакала на своем стуле, а менеджер по связям с общественностью из RCA вопила и хлопала в ладоши так, как не подобает менеджеру по связям с общественностью. Каждый старикан показал абсолютную бесшабашность. Элвис был фантастичен. Он был одет стильно, но без выпендрежа. Бакенбарды выходили чуть вперед, волосы достигли идеальной длины. Его ребячески пухлые щеки превратились в четкие и по-взрослому выделенные скулы. Его репертуар был безупречен — от «That’s All Right, Mama» и до «Yesterday», но упор был сделан на старый добрый рок-н-ролл. Большую часть концерта его оркестр молчал; парень позади отстукивал время на виолончели. А группа Элвиса поддержала все выступление. Но самое важное — Пресли не просто доказал, что он не очередной слащавый паренек с гелем на волосах, но и показал очень точно свою ироничную натуру. В жизни Элвиса было достаточно и рока, и сентиментальности, чтобы найти ту точку, где одна сторона натуры отрицает другую. Каждый раз, когда он двигал бедрами или опускал веки, женщины кричали. Но сам Элвис знал, что они кричат, по сути, из-за воспоминаний, но не из-за того, что видят. И мы знали, что он знал. Как и битлам, ему было достаточно своей неприкосновенной славы. Это было частью его действа.
