Второе отличие еще важнее. Петербургская речь складывалась на «пустом месте», и по времени она не так уж стара: ей нет еще трех столетий. Между тем новый (современный) русский язык мы и знаем не более как триста лет, и оказывается, что речь города на Неве — сверстница современному (а не древнерусскому и не среднерусскому) языку.
Третье отличие определяется положением Петербурга среди других российских городов. Долгое время это была столица — административный и политический центр государства. До сих пор город сохраняет свое важное культурное и научное значение, следовательно, сохраняет и творческое отношение к языку. Это значит, что были и есть люди, которые не просто заинтересованы в изменениях речи, но и способны их обнаружить и использовать. Вот почему интересно проследить, как менялся язык именно в этом городе.
Та русская речь, которой говорим мы сегодня, полагая, что такою она всегда и была, сложилась в Петербурге за последние сто лет. Сложилась в столкновении мнений, в борьбе идей, в неприятии многих слов и выражений, которые сегодня кажутся нам вполне нормальными. Тем не менее верно и следующее: язык обогащается только в такой борьбе, в смешении стилей, разных наречий, языков, понятий. Как это происходило в Петербурге?
Поначалу самым резким противоречием было противоречие между русской речью и языками чужими, но литературно обработанными, которые способствовали сближению столичного населения с европейской образованностью. Сначала это был французский язык, затем и немецкий. Преодолеть это противоречие помогла русская классическая литература, которая, многое заимствовав из западноевропейских языков, незаметно приспособила их к нашим нуждам.
Затем архаичные формы старого русского языка, книжные, неповоротливые, все более странные в глазах молодого поколения, также вошли в противоречие с образцовой речью русских классиков. Долго счищала с себя разговорная речь остатки тяжеловесных дедовских выражений, пожалуй, до начала нашего века, до Чехова и Горького.
В 60-е годы XIX в. сформировался у нас язык периодической печати, то, что сегодня мы называем «газетным языком». Его назначение — быстро и точно отражать быстротекущие события жизни. Когда в 1831 г. академик А. X. Востоков выпустил первое издание своей «Русской грамматики», он и не помышлял обращаться к языку газеты. Эталон он видел в языке Пушкина: великий лингвист образцовую русскую речь прозрел в творениях великого писателя и, опираясь на них, создал современную литературную норму. Вот почему все то, что было вне этой нормы, воспринималось всегда (и сегодня еще воспринимается) как чужеродное в русском языке. Горе «газетного языка» в том, что он— всегда не норма; он никогда не будет нравиться тому, кто чтит язык художественной прозы. Норма как бы противопоказана «газетной речи»; любой словесный образ на страницах газеты моментально превращается в штамп, что еще больше раздражает любителя «чистой речи». Промежуточность стиля, молниеносная смена понятий, сиюминутность выражений — вот требования «языка газеты». Потому-то и формируются именно в нем раньше всего и новые понятия, и новые слова, и новые выражения. Но, если ценим мы в языке его способность отразить сегодняшний день в смысле и краске слова, если вообще нам кажется важной идея развития нашей речи, роль в этом процессе «газетного языка» переоценить невозможно.
А в наши дни все большую цену получает язык науки. Когда возникал «газетный язык», научная речь мало чем отличалась от него. Одним и тем же языком написаны критические статьи Н. Г. Чернышевского и «Рефлексы головного мозга» И. М. Сеченова. Такое положение сохранялось почти до середины XX столетия, когда оказалось, что в борьбе за свои права на сцену выступил язык науки. Возникло еще одно противоречие—между языком литературным и языком науки, а так как многие люди пытаются и в обиходную речь вставить — нужно или не нужно — словечки из научной речи, возникают проблемы, которых не было бы, если бы мы отдавали себе отчет в непозволительности смешивать разные речевые стили.
Итак, вот в кратких словах и определился характер этой книги. Разные слои городского общества, каждый со своим жаргоном или особым языком, сошлись в Невской дельте. Разные источники, так или иначе способствовавшие развитию русского литературного языка, «смешались» на страницах периодических изданий. Разные события, которые то ускоряли, то замедляли развитие языка, происходили в салонах, мастерских, редакциях и просто на улицах этого города.
ВЫСОКИЙ СЛОГ ЛИТЕРАТУРНОЙ РЕЧИ
Пушкин внутреннею, живою связью связал славянизмы с народной речью.
Ф. И. Буслаев
...Лексика древней книжной речи, так называемые славянизмы, оказала воздействие на наш современный язык. В том, что современный литературный язык гибок и способен к выражению самой отвлеченной мысли, что высок в пафосе и красочен в бытовом описании, — заслуга столетиями оттачиваемого книжного языка. Из него и нужные слова, и формы, и обороты речи, умело введенные в речь через литературные образцы.
Прежде всего это множество старинных слов, которые постепенно входили в литературу, особенно начиная с H. М. Карамзина: деятель, проявление, даровитый, отчетливый, настроение, творчество, сопоставление, сдержанность, насущный, прилежность, а позже — потребность, развитие, человечный, тонкости, отвлечения и очень многие другие.
Приглядимся к этим словам: книжные — определенно славянизмы, и по своим суффиксам и по значениям. На самом же деле большинства этих слов не было в древнем языке; их придумали наши писатели-классики, пользуясь частями старых слов: где суффиксом, где корнем. По-русски было: голова, волосы; а рядом по-славянски: глава, власы. И так и этак говорил сам А. С. Пушкин. И различались тем стили — высокий и бытовой, разговорный. А когда не хватало славянских слов, их попросту сочиняли, В пушкинском из топи блат слово благо — сочиненный славянизм; клаши вместо калоши у поэта Н. Ф. Щербины — тоже сочиненное слово. Видимость древней формы — и слово кажется торжественным, создает фон высокого слова для новых слов, которые оказывалось необходимым ввести в литературную речь. Как же ввести их?
Вот шутливая запись из дневника А. В. Никитенко: 27 марта в Петербурге странная погода — и не весна, и не зима. «Я сверг с себя зимние калоши и облекся в легкие, но совлечь шубы еще не дерзнул». От высокого стиля — только глаголы, потому что именно действия свои описывает автор иронически, подсмеиваясь над собой. Все прочее — простые разговорные слова. Современники всегда замечали, действительно ли слово такое нужно или используется в «корыстных» целях. Вместо природного забиячит можно ведь сказать и дерзает, — заметил M. Е. Салтыков-Щедрин: «Даже когда какой-нибудь пиита говорит: дерзаю петь, дерзаю хвалить, то и тут он рекомендует себя как человека строптивого и беспокойного... Из этого видно, какое значение придается слову дерзкий на языке общеупотребительном».
Ирония усиливается оттого, что обычно именно глаголы в высоком слоге оставались нейтральными по форме, а имена были всегда архаичны. Существительное воплощало традиционное понятие; понадобится выразить новое понятие — нужно и новое имя.
В петровские времена проникло было к нам словечко индустрия, но H. М. Карамзин создал слово промышленность (народное слово промысел и книжный суффикс -ость). По смыслу то же, что индустрия, по форме — определенный славянизм (и обругать-то его нельзя!), на самом же деле — новое русское слово. В петровские времена понравилось грубоватое словечко социетет (из немецкого), — а Карамзин предложил взамен слово общественность. Очень удачное слово, живет до сих пор, хотя сегодня известны и социальный, и социология, и другие слова с этим латинским корнем. Калька — перевод с немецкого — в славянской форме, но с русским корнем: не слово, а страшилище — ан нет, живет! Дав суффиксы отвлеченного значения, славянский книжный язык оказал нам неоценимую услугу. Со временем появились у нас тысячи слов с этими суффиксами, созданных на основе русских корней, почти все — кальки с французского или немецкого.
Ревнители старины этот путь обогащения русского лексикона не признавали, и прежде всего за использование в непривычном значении суффиксов высокого слога! То, что H. М. Карамзину казалось существенным, было неприемлемо для литературного старовера, который ценил слово в целом, по старинке воспринимая как данность именно цельное слово. С точки зрения науки начала XIX в. это уже отсталость. Адмирал А. С. Шишков, некоторое время бывший министром народного просвещения, называл созданные так слова трогательный, занимательный, сосредоточить, представитель, начитанность, обдуманность, оттенок, проявление и другие «юродивым переводом». Более всего ему не нравились слова развитие, влияние — почему бы не говорить по-прежнему прозябание, наитие (или наваждение)} Зачем «искусственные» слова уважение, соображение, если можно сказать говенство (от благо-говеть) или умозаключение! Сегодня видны недостатки подобных предложений: старое слово со своим значением осталось в прошлом, новое слово сложено крепко, и смысл его ясен.
