Такое «враждебное отношение родительских комитетов к украинизации» {243} вызвало бурное возмущение ненькопатриотов. «Государство имеет свои нужды, свои интересы, свою волю и эту волю объявляет через свои общегосударственные органы, а не через мнение случайной части населения — родителей нынешних учеников,— писал один из «национально сознательных».— Государственные школы не для тех только, кто сегодня учится, а для всего народа» {244}.
Любопытно, что когда противники украинизации предложили как раз и выяснить мнение всего народа, вынеся вопрос о языке на всенародный референдум (плебисцит), ненькопатриоты тут же заявили, что народ на Украине «не сознательный», представляет из себя «амфорную этнографическую массу», а не нацию. Поэтому-де спрашивать его незачем. «Раз признан принцип обучения на родном языке, как принцип единственно педагогический, никаким плебисцитам, анкетам не место. А если уж и проводить плебисциты, то нужно сначала создать соответствующие психологические условия, нужно после того, как украинскому народу веками прививалось презрение к родному языку, сначала поднять сознание народа, а тогда уже проводить плебисцит» {245}.
Вопрос о том, какой язык в действительности родной для украинцев, «национально сознательные» старались обходить. Но жизнь сама поставила этот вопрос. На состоявшихся в 1918 году всеукраинских съездах учителей и журналистов отмечалось, что крестьяне, собираемые на сельские сходы, не понимают украинского языка и часто после выслушивания речей правительственных уполномоченных на «державной мове» требуют перевести сказанное на русский язык {246}. «Новые законы… деревенское население не в состоянии усвоить по официальному тексту, и оно ждет русского перевода» {247},— подчеркивалось в направленном в Киев сообщении «Союза хлеборобов Полтавщины». С аналогичными трудностями столкнулись «национально сознательные» и в Подолии. Как вынужден констатировать современный украинский исследователь, украинизацию этого региона сильно сдерживало то обстоятельство, что «большинство населения слабо владело украинским литературным языком» {248}.
«Почти все образованные люди на Украине, за немногочисленным исключением, употребляли русский язык,— признавал Д. И. Дорошенко, занимавший при Скоропадском должность министра иностранных дел.— …Да и в народе уже исчез тот чистый украинский язык, который мы видим в произведениях Мирного, Левицкого, Гринченко. Его приходится возрождать главным образом с помощью школы» {249}. На самом деле «чистый украинский язык» вышеуказанных писателей не «уже исчез», а никогда не употреблялся народом, но такого самоубийственного признания ненькопатриот позволить себе не мог. Он только проговорился, что даже с помощью школы возрождать «рідну мову» оказалось затруднительным — ее не знали не только ученики, но и учителя-языковеды. «Нельзя было одними декретами заводить украинский язык в школе, так как они все равно оставались бы на бумаге, нужно было дать возможность самим учителям овладеть языком, подготовиться к преподаванию на нем, подготовить все необходимые учебники, установить терминологию и т. д.» {250}
Знаменитый «батько» Махно в написанных уже в эмиграции мемуарах вспоминал, что когда агитаторы Центральной Рады на митингах пропагандировали идею борьбы с «кацапами — гнобителями мови», то «такая идея оскорбляла крестьян. Они стягивали с трибуны проповедников и били как врагов братского единения украинского народа с русским» {251}. Нестор Иванович, наверное, и представить себе не мог, что спустя десятилетия некоторые публицисты его самого будут выставлять борцом за «украинскую национальную идею».
Другому «батьке», красному командиру В. Н. Боженко, памятному людям старшего поколения по кинофильму «Щорс», как-то пришлось решать вопрос о показе украинского спектакля. (Время тогда было такое, что деятельность театров зависела от усмотрения контролировавшего соответствующую территорию «батьки».) Посетив репетицию, Боженко вынес «вердикт»: «Пьесу разрешаю, но запрещаю как написанную на контрреволюционном языке». Иными словами, не имея претензий к содержанию пьесы, коренной украинец, уроженец глухого села Васыль Боженко, в отряде которого в основном находились украинские крестьяне, посчитал язык, на котором собирались ставить спектакль (то есть ту самую «рідну мову»), выдумкой Петлюры. Об этом случае на заседании Союзного ЦИК рассказал В.П. Затонский {252}.
Уместно привести и строки из воспоминаний В. К. Винниченко, возглавлявшего правительство Центральной Рады и петлюровской Директории. В январе 1918 года, спасаясь от наступающих красных отрядов, он бежал из Киева и, выдавая себя за обычного гражданина, восемь дней провел в поезде, тесно общаясь с крестьянами, рабочими и солдатами. «Я рекомендовал бы всем правителям и правительствам время от времени проехаться по своей земле в вагонах для скота, набитых их народом и, смешавшись с ним, послушать его,— писал потом украинский премьер-министр.— Это полезнее, чем несколько десятков совещаний с парламентскими фракциями. Я в то время уже не верил в особую симпатию народа к Центральной Раде. Но я никогда не думал, что могла быть в нем такая ненависть». Побеседовав с простыми украинцами, Винниченко был поражен тем, «с каким презрением, злостью, с каким мстительным издевательством говорили они о Центральной Раде, о генеральных секретарях, об их политике. Но что было в этом действительно тяжелое и страшное, так это то, что они вместе высмеивали и все украинское: язык, песню, школу, газету, книгу украинскую» {253}.
О том же пишет в воспоминаниях большевик И. К. Михайлов, возглавивший в начале 1918-го года (после установления советской власти) Таращанский уезд Киевской губернии. Ему пришлось налаживать там работу аппарата управления. Сделать это было чрезвычайно трудно, поскольку почти вся интеллигенция (т. е. образованная часть общества, из которой должны черпаться управленческие кадры) была против большевиков. Сотрудничать с новой властью согласились лишь несколько «национально сознательных» учителей, выдвинувших при этом условие, чтобы в работе органов власти использовался украинский язык. Договорились, что все воззвания к населению будут печататься на украинском языке (как пишет Михайлов: «на украинском-галицийском языке»), а внизу под украинским текстом будет расположен русский.
Именно так и было напечатано «воззвание главнокомандующего Красной гвардии товарища Крыленко с призывом вести самую отчаянную борьбу с немцами» (тогда как раз началось наступление германских войск, приглашенных на Украину удравшей из Киева Центральной Радой). Воззвание было разослано по всему уезду, а сам И. К. Михайлов вышел прогуляться по Тараще, чтоб посмотреть, «как будет относиться местное население к призыву. Останавливаюсь на улице у толпы, читающей на заборе наше воззвание. Читает кто-то громко по-галицийски. Все слушают.
— На яком же это собачьем языке напечатано? — спрашивают многие.
Кто-то начал читать воззвание по-русски.
— Во це по нашему напечатано,— как бы в один голос заявляют слушатели.
— Читай громче, теперь понимаем, а то не по нашему было. Будем бить немца, нам его не жалко! — заключают в конце собравшиеся» {254}.
Думается, вышеприведенные примеры дают четкий ответ на вопрос: какой язык народ Малороссии на самом деле считал своим и как он воспринимал «рідну мову»? Неудивительно поэтому, что несмотря на все усилия и насилия Центральной Рады, гетмана Скоропадского и петлюровской Директории, быстрой украинизации не получилось.
Настоящий успех пришел к украинскому языку уже в советское время. Социалистический период истории Украины сегодня оценивается по-разному. Несомненно, однако, что именно за годы советской власти украинский язык, говоря словами видного мовознавца, пылкого украинизатора А. Н. Синявского, «из языка жменьки полулегальной интеллигенции до Октябрьской революции волей этой последней становится органом государственной жизни страны» {255}.
Разумеется, все случилось не в один миг. До революции малороссы сознавали себя такими же русскими, как и великороссы. Они и слышать не хотели о каком-то «украинском языке» и «украинской национальной идее». «Всякую украинофильскую пропаганду мы отвергаем, ибо никогда не считали и не считаем себя нерусскими, и с какой бы хитростью ни старались услужливые гг. Милюковы вселить в нас сознание розни с великороссами, им это не удастся. Мы, малороссы, как и великороссы, суть люди русские» {256},— говорил на заседании Государственной Думы депутат от Подольской губернии, крестьянин Андрийчук в ответ на попытку лидера российских либералов П. Н. Милюкова организовать в российском парламенте поддержку языковых «крестоносцев». «Мы — русские, и никто не вправе про нас сказать иначе» {257},— подчеркивал другой крестьянский депутат (и почти однофамилец предыдущего), представитель Волынской губернии Андрейчук.
