63
Подробнее об этом пишут Саитов; Гуковский; Берков.
Подобно Пушкину, Хвостов обладал чудесной литературной памятью: он «наизусть читал лучшие места из французских и русских сочинителей, и не только целыя явления из Расина, но даже из Сумарокова» [Сухомлинов: 518].
О том, к каким последствиям приводят такие невинные игры, смотрите хитроумный рассказ Н.С. Лескова «Дух госпожи Жанлис. Спиритический случай», разобранный мною в статье «Дух литературы: Несколько слов о художественном спиритуализме Н.С. Лескова» (Двенадцатые – Тринадцатые – Четырнадцатые Тыняновские чтения, 2009. С. 148–160).
Как было замечено издателем и комментатором арзамасских протоколов М.С. Боровковой-Майковой (1933), комические цитаты из Хвостова арзамасцы черпали из издания его притч 1802 года. В 1816 году граф отредактировал вызывавшие насмешки притчи, исправив свои «оплошности» [Арзамас 1933: 53]. Но наделал много новых, ибо, как мы знаем, оставался верен своей системе.
В числе подписчиков «Новостей» мы видим также имя Гавриила Романовича Державина, также потрудившегося над созданием комического образа сардинского графомана (Новости. 1799. Июнь. С. 174–175).
Ода «Зима» («О ты! Виргилий Роских стран»; часть IV, № 13) была посвящена Хвостовым прославившему это время года Михайле Матвеевичу Хераскову.
Посмотрите, коллега, если еще не видели, точные наблюдения Алексея Юрьевича Балакина, высказанные им в статье «Пушкин – читатель графа Хвостова» [Балакин 2014: 135–145].
О литературном (сервантесовском) подтексте этого анекдотического награждения смотрите [Лотман 1998: 269–274].
Как известно, князь Италийский любил обливаться холодной водой и прыгать по военному лагерю в чем мать родила. Говорили, что прыгал он нагишом не только на бивуаке. Сей вид Героя никак не мог смущать целомудренного Дмитрия Ивановича, высоко ценившего «наготу, которая находится в греческих статуях» (Письмо о поэзии князю Цертелеву // Невский зритель. 1820. Ч. 3. С. 274).
Русская старина. СПб., 1877. Т. 18. С. 598.
В примечании к этому посланию Хвостов писал, что закончил перевод Расиновой трагедии в 1791 году и тогда же напечатал его: «Сочинитель тогда был занят, по поручению безсмертного Суворова, начертанием сего полководца о взятии Царя-града и об укреплении границы Шведской!» [III, 165]. Загляните также в его «Автобиографию» 1822 года [Cухомлинов: 530–531].
Эта воображаемая картинка требует небольшого пояснения. Даже двух. 1) Дмитрий Иванович, постоянно оскорбляемый завистниками, редко ответствовал на их колкости, постоянно вспоминая слова своего собрата по басенному искусству: «Знать моська та сильна, что лает на слона». 2) Как заметил А.Е. Махов, в одной из басен Хвостов ошибочно зачислил слонов в разряд рогатых животных: «Рогатые спешат оттоле: / Коровы и быки, бараны и слоны, / И рогоносцы все, сколь было, сосланы» [Махов 1999]. Возможно, что как знаток классики поэт руководствовался здесь гипотезой древнегреческого географа Павсания о том, что бивни слонов суть рога, а не зубы: «Да будет всякому известно, что у слона рога, начинаясь у висков, растут сверху вниз и затем уже выходят наружу». Следовательно, не «стоит удивляться, если у животного рога растут изо рта» [Тимофей: 143]. Нам, впрочем, не удалось пока обнаружить источник информации Хвостова, полагавшего, что у слонов имеются копыта. Вот в притче «Слон и червяк»: «Копыто у Слона червяк исправно гладит / И мыслит так: / Конечно, червяка копытом Слон задавит» [Хвостов 1802: 104].
О стилистическом «родстве» басен Хвостова с письмами Суворова читайте у Махова [Махов 1999: 21–22].
Враль Бурнашев зовет ее Татьяной Ивановной и даже Танюшей [Бурнашев: 35].
Уж не это ли риторическое обещание послужило отправной точкой для легенды об обращенной к «Митюхе Стихоплетову» просьбе умирающего Суворова?
Дмитрий Иванович очень ценил эти строки и использовал их в качестве эпиграфов к своим творениям. Не их ли иронически обыгрывал его искренний, хотя и неприлежный почитатель А.С. Пушкин в своих замечательных стихах: «Быть может, в Лете не потонет / Строфа, слагаемая мной; / Быть может (лестная надежда!), / Укажет будущий невежда / На мой прославленный портрет / И молвит: то-то был поэт! / Прими ж мои благодаренья, / Поклонник мирных аонид, / О ты, чья память сохранит / Мои летучие творенья, / Чья благосклонная рука / Потреплет лавры старика!» [V, 49]? Считается, что последний стих восходит к выражению лицейского профессора Галича, который, принимаясь за Гомера, говаривал: «Пора потрепать старика». Но мне кажется, что образ ждущего, затаив дыхание, похвал старика-поэта – легкая пародия на образ (и репутацию) Хвостова, созданные им в 1820-е годы. Как вы полагаете, коллега? Кстати, о памяти потомков. Мне недавно попалась в руки интересная книга Х.Дж. Джексон под названием «Those Who Write for Immortality: Romantic Reputations and the Dream of Lasting Fame» (2015). Книга представляет собой культурную историю концепта посмертного существования поэта от Горация до наших дней. Вывод автора, обращенный к современникам, прост: не пишите для бессмертия, ибо нет никаких гарантий, что вы его заслужите, как бы талантливы вы ни были.
Умение говорить кратко и веско привело к тому, писал Хвостов, что у него оказалось «много стихов-пословиц не только в собственных сочинениях, но даже и в переводах» [Сухомлинов: 519]. Некоторые «оставшиеся в потомстве» стихи графа включил в свою антологию «Карманная библиотека Аонид» (1821) протеже Хвостова студент-ветеринар Иван Георгиевский. Эти стихи были помещены в раздел «апофтегм» из сочинений русских поэтов, идущий сразу за разделом «мнимая поэзия», куда Георгиевский включил короткие произведения неопределенного жанра (об этих текстах мы еще будем говорить). Антология Георгиевского вызвала насмешки современников. А.Е. Измайлов назвал ее не карманной, а ридикюльной и заметил, что «если бы Автор сказал, что мнимая Поэзия есть та, которая не принадлежит к Поэзии, то мы согласились бы с ним, особенно потому, что несколько пьес в сем роде попали в эту Библиотеку» [Измайлов 1871: 1031]. Ю.Н. Тынянов указывал, что название для своего сборника пародий «Мнимая поэзия» он позаимствовал из хрестоматии Георгиевского: «мнимая» в смысле «обманчивая» («эта обманчивость является одним из характерных условий пародии» [Тынянов 1977: 289]).
Вариацию этого стиха мы находим и в другом произведении Хвостова, посвященном Державину: «Певец! ты был внутри чертога, / Ты видел ангела и Бога» [Поэты: 439].
О литературных взаимоотношениях Д.И. Хвостова и Г.Р. Державина смотрите: [Варда].
Как писал один из почитателей Хвостова, «при каждом из оных изданий он во многих местах исправлял не только некоторые свои стихи и выражения, но переделывал целыя строфы и пьесы». Почитатель указывал, что автор «в сем последовал совету облеченных им в Российское слово законодателей Поэзии – Горацию и Боало: Saepe verte stylum; – et effaces souvent – как свидетельствует о том издатель Лирических творений его в 1810 г.» [Анастасевич: 243]. Он также выражал уверенность в том, что «такой прекрасной пример маститого Пиита нашего должен быть весьма назидателен для юных питомцев муз, если они дорожат судом потомства, которое одно властно приговорить – к бессмертию или к забвению» [там же].
«После оды Бог, – писал Я.К. Грот, – явилось у нас в разное время много других стихотворений на тот же предмет»: оды Николева, Дмитриева, Карамзина, Влад. Измайлова, Мерзлякова, Жуковского, Пнина, Бередникова, Глаголева и пр. «Граф Хвостов, – добавляет биограф Державина, – также сочинил Оду Бог» [Державин: I, 136].
Восхищался одой Хвостова и любимый критик графа Иван Георгиевский, называвший образцовыми следующие стихи: «А солнце во едино время / Из множества сияет мест, / Миров свободно движет бремя» [Георгиевский: 178].
В той же книжке была напечатана статья «Ода Бог на латинском языке» Василия Каразина, посвященная переводу державинского стихотворения на «язык Цицерона и Виргилия» брестским каноником и учителем в Виленской гимназии Черским [там же: 198–213].
Известия Казанского университета. 1903. Т. 19. 1–6. С. 138.
Ежемесячное издание «Новости» выходило с мая по август. Эпиграф к журналу был заимствован из Лабрюйера: «Les couleurs sont préparées, et la toile est toute prête; mais comment le fixer, cet homme inquiet, léger, inconstant, qui change de mille et mille figures?» В объявлении о подписке на журнал, издаваемый коллегии юнкером Петром Ивановичем Голубковым (протеже Хвостова; даже фамилия подходящая), говорилось, что в нем будут печататься «оригиналы и переводы из лучших иностранных авторов и материи, относящиеся до Нравственности, Истории, Натуральной Истории, равно Политические анекдоты». Адрес издателя: «у Харламова моста в бывшем Корзинкина, а ныне госпожи Бернарда доме под № 292» [Неустроев: 832]. В целом на журнал подписались 82 лица (58 в Петербурге, 13 в Туле, 4 в Ораниенбауме, 2 в Москве и остальные 5 в разных городах). Среди подписчиков, как мы уже знаем, были Державин и Дмитриев.
