На третьем этапе возникает новейшая деятельность свободной интерпретации, которая, отказавшись от представления о незыблемости текста или его смысла, стремится истолковать этот текст по-новому; ее суждения и прочтения приобретают творческий, «учредительный» характер. Ее задача – обогащать текст современными интерпретациями, вычитывать в нем (а бывает, что и «вчитывать» в него) нечто новое. Для этого есть разумные основания: у нас ведь больше исторического, культурного опыта, чем у первых читателей, у нас более сложные инструменты мышления, поэтому мы можем извлечь из текста больше, чем наши предшественники. Но такая «смыслоучредительная» «критика-3» нуждается в самоконтроле – в новой селективной деятельности, подвергающей отбору уже не тексты, не их версии, а их критические интерпретации. Для этого – здесь мы продолжаем мысль Старобинского – возникает «критика-4», которая занимается сравнительным анализом, оценкой, а при необходимости и отбраковкой смыслов, возникающих при критических прочтениях текстов. Эта последняя форма критики приблизительно соответствует тому, что называют поэтикой (а иногда и теорией литературы).
Можно сделать три общих замечания по поводу этих форм критики. Во-первых, исторически они не сменяют одна другую, а прибавляются одна к другой, то есть возникают в разные исторические эпохи, но затем продолжают жить параллельно. В частности, в наши дни сосуществуют все четыре перечисленные формы: и вкусовая критика новых произведений (в газетных и журнальных статьях), и филологическая критика старых текстов (в научных трудах и академических, «критических» изданиях памятников), и интерпретация классики (в статьях, монографиях, учебных курсах), и теоретическая критика интерпретаций (в специальных работах по теории). Во-вторых, во всех своих формах критика, вообще говоря, работает не с целостным корпусом словесности, а с некоторой его частью. В самом деле, задача «критики-1» именно в том, чтобы выделить из этого корпуса тексты, которые составят классический канон, а остальные отбраковать и забыть; три следующие формы критики, «критика-2», «критика-3» и «критика-4», изначально занимаются уже только этим каноном или, во всяком случае, опираются прежде всего на него. Их реальным объектом является не литература вообще, а только «хорошие», классические тексты, то есть этот объект определяется не по независимым, чисто научным критериям, а с учетом традиций самой литературы. В-третьих, по ходу своего развития критика все более отдаляется от проблем языка. «Критика-1» непосредственно работает с языком и своей селекцией текстов, параллельно с канонизацией литературы, способствует его нормализации; типичная форма ее оценки – «это хорошо (или плохо) написано». Для филологической «критики-2» глубокое знание языка тоже важно, но уже лишь как промежуточное звено, инструмент, помогающий выделить или сконструировать наиболее достоверную версию текста. «Критика-3» работает с языком еще более опосредованно, в ней главное – создать и обосновать содержательную интерпретацию текста, опору для которой часто дает не столько сам язык, каким написан текст, сколько его философские, социально-исторические, политические и т. п. смыслы. Еще более абстрактно мыслит теоретическая «критика-4», и при своем развитии в XX веке она все больше отступает от «филологической» концентрации на отдельном слове и вообще на словесном материале (например, учитывает телесные и социальные аспекты литературного творчества и восприятия).
Как уже сказано, критика второго рода исторически именуется филологией. Долгое время она оставалась скорее искусством, чем наукой, не входила в круг университетского образования и практиковалась отдельными эрудитами и их сообществами. В европейской традиции она сложилась в эллинистическую эпоху, а позднее, в средние века, практиковалась особенно в бенедиктинских монастырях, потому что этот монашеский орден систематически занимался сбором и хранением рукописей, книг, памятников словесности. Были выработаны навыки сохранения, точного воспроизводства (то есть переписывания) текстов, а стало быть и их понимания и исправления.
В качестве настоящей научной дисциплины филология начала складываться в романтическую эпоху, когда немецкий филолог-классик Фридрих Август Вольф в «Пролегоменах к Гомеру» (1795) выдвинул задачу создания интегральной историко-филологической науки, способной описать своими методами все богатство культуры, духовной жизни народа в определенную эпоху; непосредственно речь шла о воссоздании античной культуры. Научные амбиции общей филологии были связаны с успехами общего языкознания, которое вместо нормативно-кодифицирующих описаний того или иного современного или древнего языка занялось сравнительно-историческим изучением разных языков, ветвящихся, как предполагалось, от общего корня (в частности, для индоевропейских языков такой корень искали в санскрите). Каждый язык сложен и подобен живому организму; через его «внутреннюю форму», через его строение и развитие можно постичь всю культуру, весь духовный мир того или иного народа.
Подробнее. Внутренняя форма – одно из важнейших понятий немецкой философии и гуманитарных наук XIX века. Вильгельм фон Гумбольдт ввел его в работе «О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества» (1830–1835). Вероятным источником этой идеи можно считать кантовское понятие «априорных форм чувственного восприятия» (пространства и времени) – то есть таких форм, которые, в отличие от внешних форм вещей, сами не подлежат опытному познанию, например наблюдению, а образуют внутренний аппарат этого познания. Сходным образом Гумбольдт отличает внутреннюю форму языка от его объективно наблюдаемых форм (например, звуковых) и определяет ее как «чисто интеллектуальную сторону языка»[11], от которой зависит связь звука со смыслом и образование самого этого смысла. В другом месте своей работы Гумбольдт подчеркивает подвижно-творческий характер языковой формы: «она представляет собой сугубо индивидуальный порыв, посредством которого тот или иной народ воплощает в языке свои мысли и чувства»[12]; уже в XX веке Ноам Хомский использовал эту идею формы как языкотворчества, разрабатывая свою теорию порождающих структур в языке. Внутренняя форма – это наиболее глубинное основание различий между языками, источник языковой относительности; в позднейшей лингвистике этот принцип относительности описывается «гипотезой Сепира – Уорфа». Частным аспектом внутренней формы языка является внутренняя форма слова – особенный для каждого языка способ образования отдельного слова, его отношения с родственными словами (этимология), специфическая структура понятия, которое с этим словом связывается. Идея внутренней формы слова оказалась востребованной в позднейших теориях языка; в Германии вслед за Гумбольдтом ее разрабатывал Хейман Штейнталь, в Российской империи – украинский филолог Александр Потебня, а после революции – философы Густав Шпет, Павел Флоренский, Владимир Бибихин, пытавшиеся применить ее к анализу не только языка и мышления, но и поэтического творчества (см. ниже, § 26).
На такие воззрения и опиралась филология XIX века, фактически мыслившая себя как культурологию в современном смысле слова. Она как бы превосходила себя: ставила своей задачей не просто критику версий старинных текстов, но и добычу всеобъемлющего, всестороннего знания о культуре прошлого. Тем самым наука о литературе с самого своего возникновения заявила о себе как историческая наука. Забегая вперед, можно отметить, что вслед за ней и современная теория литературы должна объяснять историческую эволюцию, служить теорией истории литературы.
Филологическая история литературы отличается от «просто» истории – скажем, военной или экономической (зато сближается с некоторыми тенденциями в истории идей): она имеет дело с живым, поныне актуальным материалом. Историография обычно занимается завершенным, ушедшим в прошлое, тем, что стало «достоянием истории»; историки неохотно изучают современность и даже порой склонны считать такие занятия профанацией науки. Напротив того, история литературы работает с материалом, который хоть и возник в прошлом, но переживается нами как актуальная, фундаментальная часть нашего нынешнего духовного опыта. Изучаемые ею тексты мы читаем и перечитываем до сих пор (пусть даже по обязанности в школе), и они по сей день открываются нам новыми сторонами. Такие тексты называются классикой – они написаны давно, но не умирают, а продолжают жить в современной культуре, что и выражается в их систематическом изучении. Подтверждается замечание, уже сделанное выше: по идее, филология должна была бы работать со всем массивом литературного наследия, но фактически выбирает из него ограниченный корпус текстов, который преподается в школах и университетах. В своей работе она, часто не обдумывая этого специально, опирается на классический канон. Между тем создание канона, напомним, – это функция самой литературы и критики (в смысле «критики-1»), то есть филология продолжает, подтверждает собою работу самой литературы.
