14
По данному вопросу существует довольно обширная литература, в том числе литературоведческого характера (см., например, [Кацис 2000]).
Нами были выявлены и более ранние работы танатологического характера (например, [Schwebel 1876; Bomstein 1900]), указанные в одном из библиографических справочников [Bauerhorst 1932: 68–69]. Однако нельзя однозначно сказать, можно ли их относить уже к литературоведению как науке.
На русский язык переведена статья В. Казака «Смерть в творчестве Пушкина» [Казак 2002].
Сборник по материалам конференции был издан накануне публикации данной монографии [Мортальность в литературе и культуре 2015].
Отчасти этот замысел был реализован ученым в его книге «Смерть в России X–XX вв.: историко-этнографический и социокультурный аспекты» [Постнов 2001].
Вызывает интерес и классификация смертей персонажей Л. Толстого в другой работе Ю. Семикиной: «проявление Божьей воли» (Лиза Болконская, Илья Андреевич Ростов), «естественный жизненный цикл» (Кирилл Владимирович Безухов, Баздеев, Кутузов), «возмездие» (Элен Безухова, Анатоль Курагин), «разрушение стереотипа в изображении красивой гибели молодого героя» (Петя Ростов), «сюжетообразующая функция танатоса» (Николай Андреевич Болконский), «“идейная” смерть» (Платон Каратаев, Андрей Болконский) [Семикина 2005а: 148].
Здесь понятие идеи отличается от литературоведческого, когда идея связывается с основной мыслью, авторской позицией по отношению к поставленной проблеме.
В некоторых статьях встречается также словосочетание «семантика смерти» [Конрад 2004; Валеева 2014].
Определение «мортальный» встречается и в некоторых других словосочетаниях: «мортальный сюжет» [Блинова 2004], «мортальная лирика» [Горюцкая 2012] и т. д.
Пер. Е. Суриц.
Ср. у Б. Гаспарова в определениях текста: «В своей двуплановой сущности текст выступает (…) и как “опыт”, который непрерывно реагирует на все окружающее и непрерывно изменяет это окружающее самим фактом своего существования и своего движения во времени» [Гаспаров Б. 1993: 276–277].
Этот термин используется даже в статьях по философии, где имеет явно литературоведческое происхождение (см., например, [Зиновьев 2006]).
Ср. у Ю. Доманского: «Главной характеристикой мотива является его повторяемость. Следовательно, частным случаем функционирования предметного мотива может быть повторяющаяся деталь» [Доманский 1998: 48].
Отдельно взятые структурные части мотива, прежде всего агенс и пациенс, не могут быть поняты вне связи с предикативным ядром мотива.
Е. Проскурина использует понятие «танатологический сюжетно-мотивный комплекс» [Проскурина 2013].
Ср. у М. Полякова: «…Система художественного сообщения состоит из знаков, которые реализуют структуру образов и типы отношений между образами» [Поляков 1986: 38].
Это положение перекликается с известной формулой «поэтической функции» Р. Якобсона: «Поэтическая функция проецирует принцип эквивалентности с оси селекции на ось комбинации» [Якобсон 1975: 205]. Отличительной чертой художественных систем становится их избыточность, повторяемость элементов на различных уровнях (смысловом, языковом и др.). Г. Маркевич замечает по данному поводу: «…Поэтическая функция проявляется тогда, когда высказывание дополнительно упорядоченно так, что его нельзя объяснить обычными потребностями языковой коммуникации» [Маркевич 1980: 73].
В нашем исследовании слово «художественный» по отношению к тексту часто опускается. Ведь мы не употребляем здесь понятие текста в смысле неоформленного словесного субстрата, как у Р. Барта, И. Чередниченко, В. Миловидова и др. В современном литературоведении распространены также термины «письмо» и «дискурс». Понятие письма (Ж. Деррида) в русле постструктурализма означает все многообразие текстовых элементов, «разлитых» в культурном пространстве, т. е., по сути, синонимично бартовскому «тексту». Термин «дискурс» применяется нами не для характеристики литературной коммуникации, как, например, в работе В. Миловидова [Миловидов 2000: 23], но для описания прагматического аспекта танатологических мотивов в духе М. Фуко (см. [Фуко 1996: 47–96]).
В понимании изоморфизма различных планов (действительного – авторского – художественного) мы опираемся на идеи В. Топорова (см. [Топоров 1995: 575]). Изоморфизм означает не полную тождественность, но сходство строения реального, внутреннего писательского и вымышленного миров. Можно отметить, например, усиление внимания к танатологическим мотивам в конце жизни многих авторов. Изоморфизм представляется нам вероятной, но не обязательной характеристикой литературного творчества.
В более ранней статье В. Тюпы второй фазой является «фаза искушения» [Тюпа 19966: 18].
Как известно, понятие литературного быта введено Б. Эйхенбаумом: «…Вопросы технологии явно уступили место другим, в центре которых стоит проблема самой литературной профессии, самого “дела литературы”. (…) Новая теоретическая проблема – проблема соотношения фактов литературной эволюции с фактами литературного быта» [Эйхенбаум 1987: 430–431].
Об этой проблеме см. также книгу Ю. Доманского «“Тексты смерти” русского рока» [Доманский 20006].
В. Афанасьев замечает по этому поводу: «Смерть поэта – одна из тем русской романтической элегии. Целые циклы элегий – разными авторами – созданы по поводу кончины Державина, Пнина, Байрона, Веневитинова» [Афанасьев 1983: 20]. Интереснейший материал по данному вопросу можно найти в работах А. Кобринского, посвященных самоубийствам поэтов «серебряного века» и влиянию этих актов на литературную жизнь [Кобринский 2000; А сердце рвется к выстрелу 2003].
Вопросу о «культе мертвого поэта» посвящено специальное исследование В. Кисселя [Kissel 2004]. X. Блум в книге «Страх влияния» обращает внимание на следующее высказывание Мальро: «Сердце каждого юноши – это могила, на которой написаны имена тысяч мертвых художников…» [Блум 1998: 28].
Слово «естественная» взято нами в кавычки, так как категория «естественности» относительно смерти находится за пределами человеческого понимания. Можно ли утверждать «неестественность» других видов кончины? Пример из литературы: подпрапорщик Гололобов в одноименном рассказе М. Арцыбашева считает «естественную» смерть «насильственной» и «противоестественной»: «Я не хочу умирать, но умру. Во мне есть желание жить, и весь я приспособлен к жизни, а все-таки я умру. Это и насилие, и противоестественно» [Арцыбашев 1994,1: 506]. «Естественной» гибелью для него становится суицидальный акт. А. Кожев считает определяющим понимание любой смерти человека как «насильственной», «сознательной», «добровольной», «отсроченного самоубийства» для танатологических взглядов Г. В. Ф. Гегеля [Кожев 1998: 192].
В лингвистике подобное описание актантного состава называют анализом валентности. Относительно литературных мотивов понятие валентности может иметь и другое значение: их сочетание на оси высказывания с другими сюжетными компонентами, например мотивом любви.
О некоторых аспектах функционирования образа жертвы в культуре см. книгу Д. Хьюза «Культура и жертва» [Hughes 2007].
О мотиве дуэли в русской литературе (XIX–XX вв.) см. монографию И. Рейфман [Рейфман 2002], статью М. Абашевой [Абашева 2006]. Дуэли между поэтами как своеобразному феномену литературной жизни посвящен оригинальный труд А. Кобринского [Кобринский 2007]. Важное место литературные примеры занимают и в других работах о дуэли [Востриков 2004; Гордин 2002].
О теме казни в литературе см., например, статью И. Яновской [Яновская 2004]. Важные замечания по функционированию и значению института казни в культуре вообще содержатся в известной книге М. Фуко «Надзирать и наказывать» [Фуко 1999: 5—102].
Образу потустороннего мира и мотиву загробного путешествия (т. н. «орфическому сюжету») посвящены, например, статьи Т. Рытовой [Рытова 2002], А. Асояна [Асоян 2004], Е. Куликовой [Куликова 2004], А. Мазура [Мазур 2004].
В. Никитаев применяет этот подход непосредственно к феномену смерти, образуя понятие «герменевтика смерти» [Никитаев 2005].
