Попытка навязать – не прошла. Коллектив оградил себя от враждебных влияний. Горьковская идея сохранить платоновский материал «для будущего» отложилась на пятьдесят лет.
Унылый романтизм
Рассказ Платонова «Круглое сиротство» пришел к Горькому на сей раз по линии журнала «Колхозник» (Горький был инициатором и этого издания, последние два года жизни постоянно отбирал и редактировал материалы для «Колхозника»), скорее всего, в 1935 году. Но не позднее осени, потому что в январе 1936-го, отвергнутый Горьким, он уже появился в «Красной нови» под оптимистическим заглавием «Нужная родина» (другое, более известное название – «Глиняный дом в уездном саду»).
Перед нами Русь бродячая.
Деревенский мастеровой, который бросает дело за делом: был лесным сторожем, проклял лес, пошел на фабрику, поработал недели три, плюнул в машину, пошел рыть траншеи, поработал, плюнул, опять ушел, сменил сто мест, прожил длинную жизнь, почти непригодную для себя, накопив только отвращение к земле, где все одинаково: поля да избушки, облака и мелкие речки…
Брошенный родителями мальчик-сирота, который прибивается к старику, – ничей, потерявшийся, не знающий, кого и зачем искать, бредущий по земле от скуки и чужести, не чувствующий ни себя, ни жизни.
Брошенная старуха, вырастившая когда-то восемь сыновей и пять дочерей, всех забывшая, всеми забытая, – которая одиноко доживает в глиняном доме, что в уездном саду.
Старуха помирает, не помня, кто она.
Мастерового убивают «на гражданском фронте», и он умирает с облегчением, что наконец-то «отделался сам от себя».
Мальчик-сирота вырастает в чужих местах, становится большим честным юношей и, возвратившись в родные места, надеется выстроить на земле «круглого сиротства» что-то новое: «нужную родину».
Что должно заинтересовать Горького в этом рассказе?
Мотив скитанья.
Горький, начинавший когда-то с мотива босяцкой неприкаянности, вошедший в русское сознание именно как певец воли, как знаток души шатающегося по миру, украшающего мир русского чудака, – получает в платоновском рассказе этого же чудака, шатуна, бродягу, искателя, очарованного странника, невменяемого мечтателя, бегущего от плена вещей, от постылой обывательской оседлости, – в совершенно ином освещении.
Привычным карандашом Горький с первых строк правит. Вместо «уездного сада» – просто «сад». Вместо «дома, где была или не была чья-то убогая, слабая жизнь» – «дом, где текла или застоялась чья-то убогая, слабая жизнь». Вместо «долгой улицы» – «длинная улица».
Прочитано странички полторы. Платоновский бродяга, прокляв очередную работу, берет пиджак и уходит. В ближайшей деревне он прибивается к молодой женщине, вдовице пропавшего шахтера. Ничего особенного: женщине некуда деться, кругом равнодушное поле, в избе скудость и неуправка, у каждого своя забота, – шахтерская вдовица и предается пришлому человеку, «ища своего убежища в его доброте…».
На слове «доброта» Горький последний раз вторгается в текст: он отмечает это слово и ставит на полях недоуменный вопрос: «Разве он не мизантроп?»
Судьба рассказа решена. Резолюция: «Унылый романтизм этот „Колхознику“ не годится».
Таков, кажется, последний контакт Горького с художественным миром Платонова.
Есть, впрочем, еще один загадочный эпизод.
Два варианта «Советской Маруси»
В архиве Горького хранятся три странички машинописного текста, густо им проправленные. По жанру – что-то вроде газетной корреспонденции: о том, как в Острогожском округе Черноземной области заболачивалась и гнила речка, между тем как «где-то на севере, за Ленинградом» валялась брошенная американская машина системы «Марион». Советские инженеры героически отремонтировали эту машину, приспособили ее для черпанья грунта из-под воды, привезли под Воронеж: и пустили в дело, так что теперь острогожские мужики могут спокойно отдыхать на берегу и даже сидеть по хатам, в то время как машина, названная ими по слову «Марион» – «Советской Марусей» (как и сама корреспонденция озаглавлена), чистит реку.
Материал подписан: «А. Пл.». Чернилами прибавлено: «Воронеж».
Есть ли у нас прямые формальные основания считать безоговорочно, что это – Платонов?
Нет формальных оснований. Есть только одно – содержательное (и для меня наиболее существенное помимо косвенных) основание: одна фраза, неподдельно выдающая платоновскую руку в этом, в общем, довольно средне-журналистском тексте. Ниже я эту фразу укажу.
Текст написан не раньше 1928 года, потому что раньше «Черноземной области» не было, а была Воронежская губерния. Возможно, это – побочный продукт поездки Платонова за очерком «Че-Че-О».
Для кого предназначалась корреспонденция? Трудно сказать. Напечатана она, кажется, так и не была. В Горьковский архив попала в 1937 году, после смерти Горького, из Московской организации Союза писателей. То есть от Горького она, после его редактуры, ушла в какие-то редакционные инстанции и к Платонову не вернулась. Может, быть, это последняя попытка Платонова как-то скомпенсировать повесть «Джан», вылетевшую из пятитомника «Люди пятилетки», и Платонов с горя вынул эти странички из стола? Не сказать, чтобы по уровню, но по теме и пафосу «Советская Маруся» для пятитомника, пожалуй, подходит.
Но нам в данном случае важно даже не источниковедение (хотя существенно и оно, и, надо думать, со временем тут дело прояснится). Нам важно, что это единственный текст Платонова, до конца проправленный Горьким и выпущенный им из рук в качестве годного. А если Горький не знал, кого он правит (вполне мог и не знать: мало ли «А. Пл.» в Воронеже; Горький, когда знал, обычно расшифровывал автора; на платоновских письмах рядом с автографами стоит рукой Горького: «А. Платонов»), так вот: если на этот раз Горький не догадывался, чей текст он правит, если он думал, что доводит до кондиции заметку какого-нибудь очередного «селькора», – так это же еще интереснее! Значит, мы имеем то, что написал Платонов, плюс то, как это же самое написал Горький: уникальный случай, позволяющий даже в этой средне-журналистской задаче уловить тип решения: сопоставить стилистические предпочтения и системы ценностей, их определяющие.
Читаем платоновский текст (я выделю то «невыносимо» платоновское, что Горький вычеркнет):
«Советская Маруся»
Мы живем во времена старости рек, многие из них умирают на глазах одного поколения. Случилось так потому, что мы слишком хищно и невыгодно для самих себя пользуемся природой. Совершенно очевидно, что изменение природы хозяйственной деятельностью человека не должно быть предпринимательским и безрасчетным, как это мы наблюдаем в капиталистических странах. В советской стране наша задача состоит в поддержании полезных стихий и в подавлении вредных. Река, если она здорова, есть полезная стихия. Больная же река, которая засорена выносами с полей неправильно ведущегося сельского хозяйства, которая уже вышла из своего коренного русла и разлилась по всей долине гноем болот, – такая река вредна и убийственна Умирая, река заражает всю округу гнилой стоячей водой, где растут дикие растения и живут микробы различных болезней и комары смертоносной лихорадки. Побежденная природа дает как бы обратный ход и бьет человека болезнью к смертью.
Именно так обстояло дело в Острогожском округе Черноземной области…
И чуть ниже в связи с мелиоративными планами:
«Ветхое царство болот, отнимающее жизнь и здоровье у крестьянина и сытную траву у его животных, должно было превратиться в луговую долину: новая искусственная река должна будет течь и освежать свою воду сквозь встречный воздух, чтобы в воде не отлагались залежи немощи и смерти…»
Последняя фраза – это такой концентрированный Платонов, которого нельзя ни подделать, ни подправить. Эту фразу Горький выбросит. А весь первый абзац густо, почти переписывая, выправит, уберет косноязычие, идущее от попытки передать бытийную связь всего и вся, уберет балансирование стихий и оживание материи.
Вот окончательный текст, вышедший из-под руки Горького (я выделю то, чего не было у Платонова – что Горький вписал):
«Реки – тоже стареют, многие из них умирают на глазах одного поколения. Это происходит потому, что мы слишком торопливо, неумело и невыгодно для себя пользуемся силам и дарами природы. Совершенно очевидно, что пользование дарами природы не должно быть безрасчетным и хищническим, как это было у нас до Октябрьской революции и как это происходит везде в государствах капиталистов, где буржуазия заботится лишь о том, чтоб извлечь из сил природы и человека как можно больше денег, и где не думают о том, что всякая сила – истощается, природа, от хищнического пользования ею, беднеет, люди в тяжких условиях труда – болеют и вымирают. Река, засоренная выносами с полей неправильно ведущегося сельского хозяйства, если она вышла из своего коренного русла и разлилась по долине гноем болот, – такая река вредна и убийственна. Она заражает всю округу гнилой стоячей водой, где растут дикие растения, живут микробы различных болезней и комары смертоносной лихорадки. Побежденная природа как бы мстит человеку за вред, нанесенный ей, бьет нас болезнями и смертью.
