А.И. Тургенев, путешествуя по Западной Европе, передает свое восхищение местной природой посредством цитаций из стихотворения К. Батюшкова «Переход через Рейн»: «Счастлив поэт! Вместо описания меткого, верного, но всегда растянутого и ослабляющего истину, он видит Рейн, вспоминает минувшее; <...> он, в жару души и воображения, восклицает:
О радость! Я стою при рейнских водах!
И жадные с холмов в окрестность бросая взоры,
Приветствую поля и горы,
И замки рыцарей – в туманных облаках <...>.
Но нам, прозаикам, даны другие законы, и мы осуждены тащиться прозою и тогда, когда вся природа вокруг нас поэзия; когда и история говорит столько же воображению, сколько уму и сердцу...»[291].
Брат автора «Хроники русского», Н.И. Тургенев, вводит в дневник собственные стихи в иной жизненной ситуации. Его «Белая книга» 1807 г. наполнена размышлениями о смысле жизни, началах бытия, Боге и свободе воли. Квинтэссенцией этих размышлений служит стихотворение «Камин воображения»:
«Во время скучное печали и несчастья,
Когда все пасмурно и на дворе ненастье,
Тогда печаль моя с печалию природы,
Уныние души и дурнота погоды —
Встревожат пылкое мое воображенье,
И я, представив то несчастно положенье,
В котором смертные проводят жизнь свою,
Теряюсь в мыслях весь <...>.
Вот что нагородил, лежа в постели, а не у камина, не имея ни чижа, ни друга <...> Стихи сии значат, что люди суть угли»[292].
В юношеском дневнике историка И.Е. Забелина стихи автора служат поэтическим аккомпанементом его мыслям и чувствам. Он то заполняет стихами всю подневную запись (23 мая 1840 г.), то усиливает ими мысли, выраженные прозаически: «Первая любовь ищет только высказаться, не разбирая, на какой предмет падет ее выбор. Здесь случай. Мы после уже узнаем, что любили Бог знает что – потребность любить, а не любовь. А эту потребность считали за самую любовь.
В порыве ревности, тревожимый сомненьем,
С вопросом горестным стою перед тобой.
Открой мне первое души твоей волненье
И первую любовь открой мне – все открой <...>»[293].
Большой стихотворный массив содержится в дневнике вел. кн. К.К. Романова («К.Р.»). Он отражает состояние двоемирия, в котором вел. кн. пребывал долгие годы: будучи в душе поэтом-лириком, он в обыденной жизни вынужден был служить в армии, участвовать в официальных церемониях, чем тяготился всю жизнь. Стихи, помещенные в дневнике, приоткрывали душевный мир автора. Помимо своих собственных поэтических творений он включает в дневник стихи Пушкина, Апухтина, Фета.
Поэтические строки в дневнике Романова выполняют две функции. Часто автор просто делает пометку «вписываю стихи» и встраивает их в подневную запись без специальной мотивировки. Такие стихи передают господствующее настроение в душе автора в данный день. Они не требуют развернутых комментариев, так как основное содержание записи заключается именно в них. Вторая функция сводится к тому, что Романов, переходя на стихотворную речь, воссоздает то или иное впечатление дня, которое не поддается прозаической передаче. Поэзия и проза органически переплетаются в тексте записи: «Пятница. 6 <июня 1880 г.> В 6 ч. меня подняли. Наш батальон шел в дер. Салози на участок № 2; это там, где
Луг за рощею тенистой,
Где на участке ротный жалонер
Нарвал мне ландышей букет душистый,
Пока мы брали приступом забор.
В этой местности были мы в прошлом году; жалонером был у меня Голега, тогда еще ефрейтор <...>»; «Вторник. 26. Вернувшись сюда вчера вечером, принимаюсь излагать свои впечатления за два последних дня.
Я с грустью думал о необходимости покинуть, «приветливые Смерди» и сочинил эти четыре стиха:
Садик запущенный, садик заглохший,
Старенький серенький дом!
Дворик заросший, прудок пересохший,
Ветхие службы кругом.
Хотелось бы написать в честь Смердей и продолжение к этому начатому стихотворению»[294].
Второй разновидностью эстетически значимой речи является проза, органически встроенная в текст записи. Здесь мы имеем дело с процессом расподобления повествовательных и описательных жанров, приобретших художественный статус. В таких случаях сюжетная динамика записи нарушается и в ее тексте появляется внесюжетное отступление, функционально отличное от основной творческой задачи автора. Мотивируется отступление чисто ситуативно, аналогично стихотворным цитациям в дневниках первой группы данного стилистического ряда. Факт, переживание или воспоминание настолько выразительны, впечатляющи, что передать их средствами «презренной прозы» – значит, умалить, ослабить их истинный смысл и значимость в жизни автора.
Лирическая проза, передающая душевные переживания, имеет специфический синтаксис. В ней много восклицаний, назывных предложений, риторических фраз, междометий, усилительных частиц и усиливающих повторов.
Офицер И.И. Гладилов в своем дневнике возвышается до лирического восторга в записи, отражающей его приезд в деревню и на городской провинциальный бал. Можно было бы заподозрить, что здесь дневниковед находится под влиянием Гоголя, одного из его знаменитых отступлений в «Мертвых душах», если бы запись не была сделана в 1841 г. Так близка она по своему настроению и образному строю поэме: «Зима! Зима! Вот уже другой день, как снег лежит, и уже говорят, ездят на санях; явились Ваньки. Люблю я зиму, эти наши каникулы, наш отдых. А сколько воспоминаний при первом снеге! <...> Боже мой, сколько представляется прошедших удовольствий! Сколько воспоминаний! Наша жизнь есть зимою <...> Зима! Зима! С чем может сравниться? Удалая тройка, летишь вечером в приятный дом, там ждут тебя, да, непременно ждут. Прозяб, входишь, там видишь за самоваром приветливую хозяйку или хозяина, круг их милого семейства, цветник красавиц, не озяб ли, не ознобился ли; бранят, зачем приехал в такой холод, а между тем рады <...> Вечер, в деревне скучно, в городе собрание. Бубенчики звенят, лошадей подают – выходишь, ух! Морозом обдало лицо, а луна так славно светит; пошел и закатился – 20 верст промчался, не видал. Вот я уже в городе, вот на балу, вот кадриль, другой, очаровательный вальс, не успеешь одуматься, вот и мазурка <...>»[295].
В.Г. Короленко записывает в нижегородском дневнике под 20 апреля 1888 г. целое стихотворение в прозе, по художественным достоинствам превосходящее его знаменитые «Огоньки». В нем поэзия природы сочетается с утонченной образностью, грусть воспоминаний – с очарованием сказки. Своей функциональной направленностью этот этюд равноценен самостоятельным стихотворным записям в дневниках Е.И. Поповой и К.К. Романова: «<...> Какие симпатичные, полные грусти голоса... И подумать, что издают их две лягушки. О чем это они грустят, на что жалуются?.. И невольно вспоминается старая нянина сказка. Да, только она, несчастная царевна, прекрасная, как сияние майского дня, может жаловаться на судьбу так мелодично, так трогательно и задушевно. Она, превращенная злым колдуном в самое отвратительное из животных <...> Что может быть ужаснее – любящая душа и отвратительная оболочка?. Мне вспоминается она – с такой же прекрасной душой, как у несчастной царевны, и с безобразным лицом. Я задумался о ней под продолжавшиеся жалобы лягушки и забыл обо всем. Я только смотрел в синюю лужу... <...> круги на воде <...> замирали, а лягушка скрывалась, чтобы мы, слышавшие ее голос, не могли видеть ее безобразия.
И она также ушла в свою нерадостную темную кожу, и давно уже улеглись круги, которые она подняла когда-то в окружающей жизни»[296].
Удельный вес эстетически нагруженного слова в дневнике в течение всего века остается приблизительно на одном уровне. Но если принять в расчет общежанровую тенденцию к резкому возрастанию роли «чужого» слова в последней четверти века, то стихотворная, лирическая стихия представится своего рода стилистическим противовесом, который поддерживает языковой баланс. С особенной остротой эта компенсирующая роль эстетически нагруженного слова заявляет о себе в дневниках с преобладанием публицистического стиля, как у Короленко.
Не все дневники XIX в. обладали стилевым единством или, при наличии в своем составе разных речевых жанров, стилистической доминантой. Ряд дневников в этом отношении отличался речевым многообразием, отсутствием господствующей жанрово-речевой формы. Причинами этого явления были как творческие задачи автора, так и эволюция жанрового содержания дневника. Так, в лицейском дневнике Пушкина преобладает стихотворная речь. Поэт использует эстетически нагруженное слово для характеристики своего настроения (29 ноября 1815 г.), для создания образов лицейских преподавателей (10 декабря), литераторов (та же запись), знаменательных литературных событий (28 ноября 1815 г.). Поэтическое слово и описательность входят в творческие планы автора, которые он формулирует в записи под 10 декабря 1815 г.: «Летом напишу я Картину Царского Села.
