• в рекламе;
• в иных определенных федеральными законами сферах.
Попытка целиком охватить (а по существу – захватить) телевидение и газеты, а также рекламу, а также “иные сферы” (последнее звучит не просто многозначительно, а почти мистически) и распространить на них “государственные” и довольно малопонятные запреты (о “несоответствующей лексике” будет сказано ниже) приводит к вынужденной и юридически беспомощной формулировке: “…за исключением случаев, если использование лексики, не соответствующей нормам русского языка как государственного языка Российской Федерации, является неотъемлемой частью художественного замысла”. Как показала практика борьбы с порнографией, корректно определить “неотъемлемость” от художественного замысла в принципе невозможно. Претензия на охват рекламы и “иных сфер” также выглядит смешной, поскольку реклама регулируется другим законом, а иные сферы – сами знаете чем. А ведь последуй депутаты небезызвестной мудрости – не пытаться объять необъятное, и не было бы проблемы. Неужели не очевидно, что герои сериала, участники молодежной передачи, персонажи фельетона и т. п. не должны говорить на государственном языке, даже если речь идет о государственных СМИ.
В пятой статье странной кажется такая формулировка:
Обеспечение права граждан Российской Федерации на пользование государственным языком Российской Федерации предусматривает:
<… >
• получение информации на русском языке через общероссийские, региональные и муниципальные средства массовой информации. Данное положение не распространяется на средства массовой информации, учрежденные специально для осуществления теле– и (или) радиовещания либо издания печатной продукции на государственных языках республик, находящихся в составе Российской Федерации, других языках народов Российской Федерации или иностранных языках.
Получается, что информация должна распространяться в СМИ на государственном языке, то есть русском, правда, это не касается СМИ, вещающих или пишущих на других языках, то есть русские газеты пишут по-русски, а нерусские не по-русски и т. д. Кажется, это называется тавтологией.
Это замечания по поводу самых содержательных статей. Другие же статьи закона даже странно обсуждать. Достаточно привести выдержки, скажем, из статьи 1 “Русский язык как государственный язык Российской Федерации” (бывшее название закона все-таки проникло в его текст в качестве названия первой статьи):
Государственный язык Российской Федерации является языком, способствующим взаимопониманию, укреплению межнациональных связей народов Российской Федерации в едином многонациональном государстве
или:
Защита и поддержка русского языка как государственного языка Российской Федерации способствуют приумножению и взаимообогащению духовной культуры народов Российской Федерации.
Комментарии излишни, и после прочтения этих двух абзацев (из той самой “декларативной” части) можно закрыть дискуссию и легко ответить на вопрос, необходим ли такой закон. Тем не менее нужно упомянуть еще один запрет (из статьи i), вызвавший, пожалуй, наиболее бурное обсуждение:
При использовании русского языка как государственного языка Российской Федерации не допускается использование просторечных, пренебрежительных, бранных слов и выражений, а также иностранных слов при наличии общеупотребительных аналогов в русском языке.
Поскольку только ленивый не поиздевался над этой формулировкой, я ограничусь одним замечанием. Выделение “просторечных, пренебрежительных, бранных слов и выражений”, а также определение “наличия общеупотребительных аналогов в русском языке” для иностранных слов представляет достаточно сложную лингвистическую проблему и поэтому не может быть юридически корректным. Одно дело запретить нецензурную брань в общественных местах, что уже сделано другим законом (нецензурных, то есть матерных, корней в русском языке ограниченное и вполне четко фиксируемое количество), и другое дело бороться с просторечием и бранью вообще. Скажем, что такое идиот, произнесенное в разговоре с экрана телевизора, – брань или неудачно поставленный диагноз? Можно только посочувствовать судам, которые будут рассматривать дела, опираясь на данный закон.
Что же касается иностранных слов, то здесь все же придется сделать небольшой комментарий. Наиболее спорным, как уже сказано, является наличие русского аналога. Как правило, при заимствовании почти всегда можно говорить о стилистическом или, пусть небольшом, смысловом сдвиге, так что полной аналогии практически не существует. Борьба с заимствованиями ведется внутри самого языка. Иностранное слово либо благополучно исчезает, либо осваивается и перестает восприниматься как иностранное. Таких заимствований в русском языке огромное количество, и никакого вреда от них нет. Более того, обойтись без них современный человек, говорящий по-русски, просто не может. И конечно, меня самого раздражает леность журналистов, не способных до конца перевести иностранные выражения или хотя бы перефразировать текст, заменив иностранных “монстров”. Но когда я это слышу, моя рука не тянется ни к пистолету, ни, как у депутата, к перу, чтобы написать новый закон и запретить “безобразие”. Нужно просто издавать словари и грамматики русского языка и делать это независимо от его “государственности” и соответствующего закона.
В результате доработки закона в окончательной редакции это высказывание преобразовалось в следующее:
При использовании русского языка как государственного языка Российской Федерации не допускается использование слов и выражений, не соответствующих нормам современного русского литературного языка, за исключением иностранных слов, не имеющих общеупотребительных аналогов в русском языке.
Формулировка не стала лучше, поскольку понятие нормы в этом случае слишком неопределенно. Однако можно предположить, что депутаты теперь обречены постоянно нарушать закон. Ведь многие из слов, которые мы сегодня регулярно употребляем, еще не вошли в словари русского языка и, значит, “не соответствуют его нормам”.
Конечно, глупо отрицать важность государственной поддержки, в том числе финансовой, но я не понимаю, почему для этого необходим закон, содержащий статью 4 под названием “Защита и поддержка государственного языка Российской Федерации”, в свою очередь содержащую фразу:
В целях защиты и поддержки государственного языка Российской Федерации федеральные органы государственной власти в пределах своей компетенции… принимают иные меры по защите и поддержке государственного языка Российской Федерации.
Неужели “иные меры” нельзя принять без этой фразы, без этой статьи и без этого закона.
И уж совсем не могу понять, зачем
Порядок утверждения норм современного русского литературного языка при его использовании в качестве государственного языка Российской Федерации, правил русской орфографии и пунктуации определяется Правительством Российской Федерации.
Неужели у Правительства нет других дел и неужели нормы русского языка не “утвердятся” сами без всякого правительства?
А поскольку я всего этого не понимаю, то на почти риторический вопрос “Нужен ли нам такой закон о языке?” отвечаю не так, как ответил бы раньше, “нужен, но не такой”, а совсем просто “нет, не нужен”.
Осторожно: лингвистическая экспертиза!
Еще одна юридическая проблема, связанная с языком, – это лингвистическая экспертиза. Проблемой она стала после того, как ее начали регулярно применять в делах, связанных с обвинением в экстремизме, разжигании национальной и религиозной ненависти и подобных. И здесь дело обстоит серьезнее и даже трагичнее, чем с законом о государственном языке. Лингвистическую и вообще гуманитарную (психологическую, культурологическую и т. д.) экспертизу все чаще используют не по назначению, отсюда ряд недавних громких скандалов. И уже общество бьет тревогу и требует отменить экспертизу вообще, говоря о ее бессмысленности и ангажированности.
Лингвистическая экспертиза не бессмысленна, она просто не должна подменять собой юридическую процедуру. Лингвист имеет дело исключительно со словами и текстами, их значениями и скрытыми смыслами, он вскрывает двусмысленности и предлагает различные интерпретации, но он не может и не должен выносить вердикт. Любая гуманитарная экспертиза – это лишь система аргументов, а не строгое и окончательное доказательство чьей-либо вины или правоты. Привлекать эксперта нужно лишь в сложных случаях, когда он может вскрыть то, что неочевидно для неспециалиста. В случае же очевидной интерпретации гуманитарный эксперт не нужен. Скажем, если все воспринимают некую фразу как призыв к насилию, а лингвист докажет, что это не так, фраза не перестанет быть призывом к насилию. И наоборот, если для того, чтобы увидеть в некой фразе призыв к насилию, нужен высококвалифицированный специалист, то это уже не призыв к насилию.
