Результат советского кумиротворчества хорошо виден сегодня. Любое высказывание о Шевченко, не приправленное бурным восторгом, воспринимается многими как оскорбление украинского народа. Между тем, следует помнить, откуда берет начало культ «великого Кобзаря». Даже терминология, употребляемая сегодняшними тарасопоклонниками, заимствована из эпохи пролетарской революции и лишь слегка модернизирована в духе времени. Вместо «красного пророка» поэта именуют «пророком национальным». Постулат ««Кобзарь» — красное евангелие» заменили на ««Кобзарь» — евангелие украинцев». В остальном — то же безудержное возвеличивание и революционная нетерпимость к тем, кто имеет о Тарасе Григорьевиче собственное мнение.
Хотелось бы быть понятым правильно. Желание отыскать в своем прошлом выдающихся людей, которыми можно было бы гордиться перед всем миром, присуще каждой стране. Это совершенно нормальное желание. Нет никаких оснований отказываться от его реализации и нам. Но те ли возводятся у нас в ранг великих? Не так давно в России был издан биографический словарь русских писателей XIX — начала XX века. Из около трехсот упомянутых там литераторов более сорока — украинцы. Но в Украине признают своими только двоих — Евгения Гребенку и Григория Квитку-Основьяненко. Да еще велико-россиянку Марию Вилинскую (Марко Вовчок). Остальные — как бы и не наши. А среди отвергнутых — писатели с мировым именем: Николай Гоголь, Анна Ахматова (Горенко) и другие. Вместо них нам навязывают примитивный культ «батька Тараса».
Правильно ли это?
Стоит задуматься.
Главному редактору газеты «День» Ларисе Ившиной
Глубокоуважаемая г-жа редактор!
6 августа с.г. в Вашей газете были напечатаны материалы «Та не однаково мені…» некоей Марии Матиос и «Ослиные уши невежды» старшего научного сотрудника отдела шевченковедения Института литературы НАН Украины Николая Павлюка. Трудно сказать, почему материалы эти, посвященные моей статье «Копытца ангела. Тарас Шевченко: оборотная сторона медали» («Киевский телеграф» за 19 мая с.г.), помещены под рубрикой «Полемика». Полемика предполагает хоть какое-то столкновение мнений. Между тем, оба автора демонстрируют трогательное единомыслие, местами чуть ли не буквально повторяя друг друга.
Не буду касаться злобной ругани по моему адресу. Она характеризует прежде всего самих «полемистов». Плохо лишь, что в обоих «отзывах», поданных в газете под видом «восстановления справедливости», грубо извращается суть моей публикации. «Копытца ангела» направлены не против Шевченко, а против культа «батьки Тараса». Это, все-таки, не одно и то же. Но если уж редакции «Дня» было угодно затеять полемику вокруг статьи, опубликованной в другой газете, то, может быть. Вы будете настолько любезны, что дадите мне возможность изложить на страницах Вашего издания свою точку зрения? Тем более, что в редакционном предисловии к писаниям Матиос-Павлкжа сказаны такие красивые слова о том, как «хорошо, когда бой проходит на одном поле и у различных сил есть возможность честно столкнуться лицом к лицу, виртуозно продемонстрировав убедительность аргументов».
Должен заметить, что убедительностью аргументов мои оппоненты не отличаются. Пытаясь опровергнуть положения ненавистной им статьи, Павлюк и Матиос пользуются явно недобросовестными методами. Последняя, к тому же, наследуя традиции «пламенных революционерок» эпохи красного террора, призывает «дать в морду» тем, кто думает не так, как она. Насколько этично публиковать такие призывы, оставляю судить изданию, относящему себя по уровню к профессиональному журналистскому миру. Я же только хочу доказать неосновательность предъявленных мне обвинений.
Марии Матиос очень не понравилось обнародование в «Копытцах ангела» факта рисования Тарасом Шевченко порнографических (фривольных, как говорили когда-то) картинок. Она заявляет, что «фривольными» эти картинки были лишь «с точки зрения Третьего управления царской жандармерии». Дескать, на самом деле они «могли бы конкурировать с работами выдающихся художников».
Наверное, не нужно придираться к тому, что III отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии именуется «Третьим управлением царской жандармерии». Это деталь, о которой «полемисты» такого уровня могут и не знать. Обращает на себя внимание другое. «Допускаю, — разглагольствует Матиос, — что сотрудники III отделения (на этот раз хотя бы отделения. — Авт.) были малокультурными и необразованными, поэтому не имели ни малейшего представления о скульптурах Древней Греции или картинах эпохи Возрождения».
Не думаю, что сотрудники III отделения были необразованными, но речь не о них. В своей статье я ссылался не только на жандармов (на жандармов, как раз, в последнюю очередь), но и на известных украинских литературоведов Сергея Ефремова, Михаила Новицкого, Александра Дорошкевича. Они тоже были малокультурными? Не логичнее ли предположить, что на недостаточном уровне находится образованность Матиос, не способной различить в творчестве Т.Г. Шевченко произведения искусства от банальной порнографии?
Кстати сказать, о том, что «батько Тарас» рисовал «интересные» картинки я упомянул в статье вовсе не из желания «посмаковать подробностями». Факт этот, тщательно замалчиваемый присяжными шев-ченкознавцами, позволяет многое понять в судьбе Кобзаря. В частности, он объясняет запрет рисовать, содержащийся в царском приговоре поэту.
Точно также далеко не малозначительной подробностью является пристрастие Тараса Григорьевича к чрезмерному употреблению спиртных напитков. Эта пагубная привычка снижала уровень литературного творчества Шевченко и, в конце концов, преждевременно свела его в могилу. Зачем же пытаться замолчать то, что, в общем-то, общеизвестно? Другое дело, что упоминание об этом не должно служить поводом для насмешек над поэтом. Но разве тон моей статьи насмешливый? Чем же тогда возмущается Матиос? Правдой?
Необоснованны, по моему мнению, и претензии к «Копытцам ангела» Николая Павлюка. Он, например, стремится обесценить приводимое там высказывание Пантелеймона Кулиша о «полупьяной музе Шевченко». Павлюк указывает, что раньше Кулиш говорил другое и изменил свое мнение лишь после смерти поэта, «когда Шевченко давно уже не мог дать ему достойную отповедь, а сам он окончательно убедился, что его собственной музе оказалось не по силам внушить ему ничего подобного шевченковским стихам».
Мой оппонент умалчивает (а, может быть, просто не знает), что Кулиш периода 1870-х годов (когда была написана им «История воссоединения Руси», откуда взята цитата о «полупьяной музе») существенно отличается от Кулиша шевченковского времени. С тех пор Пантелеймон Александрович интеллектуально вырос, значительно пополнив свои знания по истории Украины. В результате, он отказался от прежних заблуждений и нелестно отзывался не только о сочинениях Кобзаря (многие из которых сам редактировал), но и о своих ранних произведениях. Что же, Кулиш завидовал самому себе?
Столь же некорректны комментарии институтского «шевченко-знавца» по поводу высказывания И.Я. Франко о Т.Г. Шевченко как о «просто среднем поэте, которого незаслуженно пытаются посадить на пьедестал мирового гения». Н.Павлюк объясняет эту фразу тяжелой болезнью Ивана Яковлевича и тут же противопоставляет ей другое высказывание, из «знаменитого» «Посвящения» к 100-летнему юбилею Кобзаря в 1914 году, где Франко говорит о «мировом значении Шевченко». Но если в 1907 году, когда было написано цитировавшееся мною письмо Франко к В.Доманицкому, классик украинской литературы действительно тяжело болел, то в 1914 году он был еще более тяжело болен (болезнь-то прогрессировала). Выходит, дело не в состоянии здоровья писателя? Видимо, необходимо определить, когда Франко писал то, что думал, а когда руководствовался другими соображениями. Сделать это несложно. Достаточно задаться вопросом: в каком случае человек бывает более искренним? Толкая речи с трибуны и сочиняя юбилейные статьи или высказываясь в узком кругу и частной переписке? Вопрос, конечно же, риторический.
Двойной стандарт применяет Н.Павлюк в ответ на упоминание мною Н.В. Гоголя, не очень высоко ценившего творчество Кобзаря. Мой оппонент многозначительно заявляет, что Гоголь Шевченко никогда не видел. (Как будто для верного суждения о произведении нужно обязательно повидать его автора!). А через два абзаца, доказывая гениальность Тараса Григорьевича, Павлюк спокойно ссылается на Герцена, тоже никогда не встречавшегося с поэтом. Где логика?
Явно неубедительно указание моего оппонента на Н.Г. Чернышевского. Приведя его слова все о том же «мировом значении Шевченко», Павлюк ехидно замечает: «Как видно, не всех «современников» Шевченко удастся А.Каревину записать в число своих единомышленников». Видно, между тем, что Павлюк не вполне разбирается в том, о чем пишет. В число современников Кобзаря у него попадает Короленко, которому ко дню смерти Тараса Григорьевича было семь лет. Что же касается Чернышевского, то значение мнения этого, по выражению Льва Толстого, «клоповоняющего господина», Павлюком слишком преувеличивается. В советское время автора «Что делать?» объявили классиком русской литературы не за талант, а за «прогрессивномыслие». Но можно ли сегодня равнять его с Гоголем или, скажем, с Афанасием Фетом (тоже не восторгавшимся Кобзарем)? Опять-таки, риторический вопрос.
