На родину Н. С. Гумилев вернулся лишь в апреле 1918 г., моментально включившись в напряженную деятельность по созданию новой культуры. Он читал лекции в Институте истории искусств, работал в редколлегии издательства «Всемирная литература», вел семинары пролетарских поэтов. Тема России нашла отражение в сборниках стихов «Костер» (1918) и «Огненный столп» (1921).
Отчизна предстает перед читателями в образе суровой волшебницы («Старые усадьбы»), в метаниях души («Разговор»), в старинных легендах («Юдифь», «Леонард») и авторских сказках («Птица», «Видение»).
Обитатели дикого и убогого родного края предстают в стихах как олицетворение непостижимой древней силы.
В 1921 г. Н. С. Гумилев был расстрелян по обвинению в причастности к контрреволюционной организации. Его поэзия вернулась к читателям только после полной реабилитации поэта в 1991 г.
«Я женщиною был тогда измучен…»
После трех лет знакомства с Анной Андреевной Ахматовой (настоящая фамилия Горенко) (1889-1966) и нескольких ее отказов
Н. С. Гумилев все же добился ее согласия на брак. Диалог двух выдающихся русских поэтов на фоне драматических и сложных взаимоотношений стал одной из драматических и прекрасных страниц любовной лирики XX в. Их сын Лев Николаевич Гумилев впоследствии стал известным ученым-этнографом, философом, создателем теории этногенеза и пассинарности.
Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот…
Я сбежала перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.
Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».[92]
Многие литературоведы считают, что на отношения супругов влияла и поэзия, в которой они не то что бы соревновались, но непроизвольно сравнивали стихи друг друга. Хотя сама А. А. Ахматова это отрицает и вспоминает, что Н. С. Гумилев не любил ее ранние стихи, но когда все же она прочла ему то, что впоследствии стало называться «Вечер», Гумилев сказал ей: «Ты – поэт, надо делать книгу». Поэт боготворил жену, что отразилось в массе стихотворений, посвященных ей («Отравленный», «Укротитель зверей», «У камина» и др.). «Баллада» из цикла «Посвящается Анне Ахматовой» была преподнесена невесте ко дню венчания, а в стихотворении «Она» Н. С. Гумилев создал прекрасный портрет любимой женщины, таинственной и загадочной:
Я знаю женщину: молчанье,
Усталость горькая от слов,
Живет в таинственном мерцанье
Ее расширенных зрачков.
Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью дольной и отрадной
Высокомерна и глуха.
Она[93]
Женитьба для Н. С. Гумилева не стала победой над строптивой избранницей. У Ахматовой была своя собственная сложная «жизнь сердца», в которой мужу отводилось более чем скромное место. Да и для Н. С. Гумилева оказалось совсем не просто совместить в сознании образ Прекрасной Дамы, объекта для поклонения, с образом жены и матери. Потому уже через два года после женитьбы поэт позволяет себе любовные увлечения. После возвращения Н. С. Гумилева с войны жена предлагает развод, так как она влюблена в другого. Несмотря на прохладные отношения между супругами, развод стал для поэта настоящим ударом, оказалось, что он все еще любил свою Прекрасную Даму.
Сложные отношения связывали этих двух людей, подаривших миру прекрасные стихи. Когда А. А. Ахматова узнала о смерти Н. С. Гумилева, она написала: «Заплаканная осень как вдова», хотя «в то лето горели леса и Петербург был весь в дыму». Не став хорошей женой, А. А. Ахматова стала идеальной вдовой. Она отреклась от него живого, всеми почитаемого, но мертвому, расстрелянному большевиками, она осталась верна до конца: хранила его стихи, хлопотала об их издании, помогала энтузиастам собирать сведения для его биографии, посвящала ему свои произведения.
Чуткость к движению времени (О. Э. Мандельштам)
Осенью 1911 г., стремясь освободиться от влияния символизма, Осип Эмильевич Мандельштам (1891-1938) участвует в создании литературного объединения «Цех поэтов». С этого момента для поэта начинается период борьбы за принципиально иное представление о мире, в корне отличающееся от его ранних стихотворений. Он написал статью «Утро акмеизма» (опубликована в 1919 г.), которая была им предложена в качестве литературного манифеста нового литературного направления. Как высший принцип акмеизма О. Э. Мандельштам провозглашает безусловную ценность земного существования.
Дано мне тело – что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?[94]
В его поэзии возникают образы архитектурных памятников (Адмиралтейство, Казанский собор, Айя-София и др.), заключающих в себе огромное количество знаний и представлений о данном культурном периоде, история человечества становится непременным контекстом стихотворений. Время становится четвертым измерением поэзии О. Э. Мандельштама.
Гармоничный мир природы сталкивается с миром реальности, человеческой действительности, вызывая тревогу за судьбу человечества. Устранить это противостояние, по мнению поэта, призвана культура, снимающая противоречие между духовным и материальным миром. О. Э. Мандельштам виртуозно использует в своих стихах музыкальную полифонию, соединяющую культурологическую мозаику смыслов: имена, эпохи, стили, ставшие для автора не абстрактным поэтическим материалом, а самой жизнью.
Творчество О. Э. Мандельштама имеет множественные интерпретации, ассоциации, иногда взаимоисключающие друг друга, что усиливает воздействие его поэзии.
Чуткий к движению времени, О. Э. Мандельштам не остался равнодушным к революционным событиям. В его поэзии появляется тема драматически сложных отношений творческой личности и власти. Происходящее ассоциировалось с Французской революцией («Когда октябрьский нам готовил временщик…»), с Россией сто лет назад («Декабристка»), с гибнущим Иерусалимом («Среди священников левитом молодым.»).
Разочаровавшись в революции, О. Э. Мандельштам изображает события, используя метафоры, наводящие страх.
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Век[95]
Трудный, неустроенный быт, постоянные поиски заработка, отсутствие читательской аудитории вызывали чувство потерянности, одиночества, страха. В мае 1934 г. за стихотворение, направленное лично против И. В. Сталина, О. Э. Мандельштам, был арестован и сослан в город Чердынь-на-Каме, затем переведен в Воронеж.
…Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы как черви жирны,
И слова как пудовые гири верны,
Тараканьи смеются глазища,
И сияют его голенища.[96]
Стихи, написанные в этот период, так называемые «Воронежские тетради» (опубликованы в 1966 г.), стали духовной исповедью поэта и его приговором времени. Существует несколько версий о последних месяцах жизни поэта. Согласно одной из них, он погиб в декабре 1938 г. между Владивостоком и Хабаровском, похоронен в общей могиле.
Авангардистские художественные поиски начала XX в. в Италии, Германии, Франции, Англии, Австрии, Польше, Чехии, России, несмотря
на различия в идейной ориентации, очень близки по адекватности восприятия событий, происходящих в мире. Центром художественных авангардистских движений 1910-1920-х гг. XX в. стали прежде всего Италия и Россия. Одним из главных направлений в искусстве этого времени, раскрывающим идейно-содержательную сущность эпохи, стал футуризм (лат. «будущее»).
Футуризм оказался творчески продуктивным, заставив переживать искусство как проблему, изменив отношение к вопросу понятности и непонятности в творчестве. Н. А. Бердяев понимал это направление в искусстве как знак времени. Важным следствием футуристических экспериментов стало осознание того, что непонимание или неполное понимание художественного произведения не всегда недостаток, а порой необходимое условие полноценного восприятия. Само приобщение к искусству в этой связи понимается как труд и сотворчество, поднимается от уровня пассивного потребления до уровня бытийно-мировоз-зренческого.
Пытаясь отразить динамизм современной технократической цивилизации, воспевая прогресс и механизированную жизнь больших городов, футуристы использовали в живописи хаотические комбинации плоскостей и линий, дисгармонию цвета и формы, в литературе – «заумности», насилие над лексикой и синтаксисом. Технический утопизм предполагал финальный и непротиворечивый синтез человека и машины а соответственно и возникновение новой мифологии.
