в «Бытии и ничто» [248].
Итак, об этой открытости структурного исследования (которая предполагает внесение принципа историзма в саму предикацию структур) знали многие из тех, кто пользуется структурными методами в критике. Выслушаем, например, Старобиньски «Структуры это не инертные вещи и не устойчивые объекты. Они возникают на основе отношений, связавших наблюдателя и объект, они рождаются как ответ на некий запрос, и именно это вопрошание произведения предопределяет порядок следования их элементов.
Именно в связи с моими вопросами оживают и обретают плоть структуры, – уже давным-давно закрепленные страницами книжного текста. Всякий тип прочтения выбирает свои структуры… При этом нетрудно заметить, что само художественное произведение допускает в зависимости от запроса выбор нескольких равно приемлемых структур или что это произведение выступает частью более обширной системы, которая, превосходя ее, ее объемлет. И здесь решающее слово не за структурализмом, напротив, структурный анализ может быть только следствием предварительно принятого решения, которое устанавливает пределы и задачи исследования. Несомненно, стремление к глобальности будет подталкивать к координации результатов отдельных прочтений и к попыткам представить их в виде элементов некой большой структуры, в которой окончательным и исчерпывающим образом воплотился бы смысл произведения. Все, однако, наводит на мысль о том, что эта большая структура есть предел, к которому можно приближаться вечно» [249].
Поскольку мы также исходим из того, что вопрошание структур о смысле должно раз за разом возобновляться, то эти выводы на данный момент нас вполне удовлетворяют, и, как убедится читатель, к тем же самым выводам, хотя и сформулированным по-другому, мы придем в конце нашей книги. Не будем торопить события и забегать вперед. Но если бы мы это сделали, мы бы увидели, что выявление структур представляет собой выбор, связанный с разного рода детерминациями точки зрения во имя обнаружения критериев смыслоразличения. Для семиологии проблема была бы решена. И тогда феноменологу осталось бы только разбираться с тем, как конституируются те объекты, каковыми являются найденные структуры [250].
VI. 6. Но утверждения, подобные тем, что сделал Старобиньски при более глубоком прочтении текстов многих «ортодоксальных» структуралистов (самые крупные Леви-Стросс и Лакан), начинают вызывать определенные сомнения. До сих пор мы занимались той первой дилеммой, о которой говорили в начале: структура – модель или конкретный объект? Мы выяснили, что структурное исследование имеет место всегда, когда удается свести конкретный объект к модели. Но мы оставили открытым другой вопрос: структура – орудие метода или онтологическая реальность? Если структура это орудие, которое я изготавливаю для того, чтобы обосновать тот или иной подход к объекту, то отрывок из Старобиньски завершает наше исследование. Но что если структура представляет собой онтологическую реальность, которую я открываю как окончательную и неизменную? Вот вопрос, который теперь встает перед нами.
3. Второе сомнение: ОНТОЛОГИЧЕСКАЯ РЕАЛЬНОСТЬ ИЛИ ОПЕРАТИВНАЯ МОДЕЛЬ?
I. Структура как оперативная модель
I. 1. От первых структурных изысканий в лингвистике до исследований систем родства Леви-Строссом структурная модель используется, чтобы свести к однородному дискурсу несходный опыт. В этом смысле модель выступает как оперативная, как единственно возможный способ сведения к однородному дискурсу живого опыта несходных объектов, и, следовательно, как некая логическая истина, истина разума, а не факта, некая металингвистическая конструкция, позволяющая говорить о различных феноменах как о знаковых системах.
В этом случае понятие структурной модели рассматривается в свете операционистской методологии, не предполагая утверждений онтологического порядка; и если вернуться к аристотелевской субстанции и колебаниям между онтологическим и эпистемологическим полюсами, то выбор будет сделан в пользу последнего. Ученый, использующий модели в своих исследованиях, неизбежно вынужден согласиться с позицией Бриджмена: «Я считаю модель полезным и необходимым инструментом мышления, поскольку она позволяет мыслить вещи, не объединенные родством, в терминах родства» [251].
Таким образом, с точки зрения «методологического» структурализма нижеприведенное высказывание Ельмслева, кажется, не подлежит обсуждению: «Под структурной лингвистикой понимается совокупность исследований, основывающихся на некой гипотезе, согласно которой с научной точки зрения вполне правомерно описывать язык так, словно он – некая структура в принятом выше смысле… Мы также настаиваем… на гипотетическом характере структуральной лингвистики… Всякое научное описание предполагает, что объект описания мыслится как некая структура (и следовательно, анализируется с помощью структуральных методов, позволяющих выявить отношения между составляющими ее частями) или как часть некой структуры (и стало быть, как присоединяющийся (синтез) к другим объектам, с которыми он находится в каких-то отношениях, позволяющих выявить более масштабный объект, включающий в качестве составных частей как первый, так и вторые)… Нам могут заметить, что если это так, то принятие структурального метода не навязывается объектом исследования, но представляет собой свободный выбор исследователя. И если это так, то перед нами старая проблема, обсуждавшаяся в Средние века, вытекают ли выявляющиеся в процессе анализа понятия (концепты, классы) из самой природы объекта (реализм) или же из метода (номинализм). Вопрос этот явно эпистемологического свойства и выходит, по крайней мере, за рамки нашего сообщения, если не за рамки компетенции лингвиста в принципе» [252].
Ельмслев говорит, что эпистемология помогает глубже поставить эту проблему, при этом лингвистика наравне с физикой поставляет для этого материал, но само решение проблемы лежит вне компетенции лингвиста. Другими словами, для корректного использования структурных моделей не обязательно быть убежденным в том, что их выбор предопределен объектом, достаточно знать, что это вопрос метода [253]. Научно обоснованный метод – это, в конечном счете, эмпирически адекватный метод. Если ученому хочется думать, что он открывает неизменные структуры, присущие всем языкам (или, добавим мы, всем феноменам), и если эта уверенность помогает ему в работе, тем лучше для него, и даже, как говорит Бриджмен, «удача поворачивается к тем, кто, выявляя связи между явлениями, заранее уверен, что они есть [254]».
I. 2. С другой стороны, попытка выявления однородных структур в различных явлениях (и тем более, если речь идет о переходе от языков к системам коммуникации, а от них – ко всем возможным системам, рассматриваемым как системы коммуникации) и признания их устойчивыми, «объективными» – это нечто большее, чем просто попытка, это непременное соскальзывание от «как если бы» к «если» и от «если» к «следовательно». Да и как требовать от ученого, чтобы он пускался на поиски структур и при этом не позволять ему хотя бы на минуту допустить, что он занимается реальными вещами? В лучшем случае, если он и начинает как законченный эмпирик, то по завершении трудов он непременно убежден, что вывел некую константу человеческого ума.
I. 3. Опасность такого рода, вполне контролируемую,
