Почтение к бумаге сказалось прежде всего в сохранении произношения. Образцом становилось то, что значилось на бумажном листе, даже если случалось, что произношение написанного слова изменялось. Современный актер, играя Каренина, обязан подчеркнуто произносить чьто (а не по-московски што), афэра, афыцэр.
Синтаксис в чиновной среде также свой. Иные конструкции попали в развлекательную беллетристику и могут немало потешить читателей. Между тем ни в одном стиле письменной речи, кроме делового, нет столь строгих и точных формулировок, даже архаичные сей и оный тут пригодились для обозначения всех трех степеней дальности: сей ближе, тог подальше, оный (обычно скрывшийся преступник) подразумевается. Кстати сказать, писатели, жестоко порицавшие сложные синтаксические периоды в деловых текстах (Л. Н. Толстой, например), сами себе позволяли и такие фразы, и сложные вставные конструкции (все увеличивающиеся в нашей прозе), и многочисленные причастные обороты, и обилие скобок и тире — все это заимствовано из деловой речи.
Вообще же чиновникам приписывают много таких выражений, в появлении которых они не повинны. Говорят: произвел посадку (ремонт, раскопки... много чего произвел, ничего не произведя) — разве хуже сказать по-русски посадил, отремонтировал, раскопал... Производить — глагол, известный с давних времен, но в основном (исконном) значении 'производить плоды (своего дела)'. Дополнительное (переносное) значение 'делать, совершать (вообще)' (производить шум, грохот, суматоху, тревогу и др.) глагол получил не столь давно. В образованной социальной среде на русский глагол «наложилось» значение эквивалентного французского слова, а некоторые выражения с ним поначалу и перевели. Например, произвел впечатление встречается у А. С. Пушкина; столь же отвлеченны по смыслу выражения произвел фурор, сенсацию— всегда с заимствованными словами. Со временем, все более опустошаясь семантически, этот глагол стал как бы связкой, вспомогательным глаголом в сочетании с существительным: произвел ремонт— сделал? распорядился? финансировал? поддержал морально?.. Неясно. Но ясно, что кое-кого подобное уклонение от точности (и личной ответственности) чем-то привлекает.
В то время кто только состоял в живых, непременно состоял и в чиновниках, если не сподобился состоять в офицерах.
П.М. Ковалевский
Столь же замкнуто и обособленно жили военные. Офицерская среда обладала и своим жаргоном. Пристрастие к французскому языку породило множество случайных и мимолетных выражений, которые в свое время пользовались успехом. П. А. Вяземский вспоминал, что один из гвардейских офицеров «был в некотором отношении лингвист, по крайней мере обогатил гвардейский язык многими новыми словами и выражениями, которые долго были в ходу и в общем употреблении, например: пропустить за галстук, немного подшофе [chauf?], фрамбуаэ [framboise 'малиновый' — о носе пьяницы] и пр. Все это по словотолкованию его значило, что человек лишнее выпил, подгулял. Ему же, кажется, принадлежит выражение в тонком, т. е. в плохих обстоятельствах. Слово хрип также его производства; оно означало какое-то хвастовство, соединенное с высокомерием и выражаемое насильственной хриплостью голоса».
Основное свойство «гвардейского лексикона»— Дерзость, которую сегодня с полным правом называют иначе: наглость. «Я ненавижу систему преднамеренной дерзости, — оценил это А. И. Герцен.— Я в ней узнаю все родовые черты прежнего офицерского, помещичьего дантизма, ухарства, переложенные на нравы Васильевского острова и линий его». Безнаказанность вне «своего круга» определяла, с одной стороны, глумливость тона, задиристость, сжатость фраз, командную интонацию, с другой же— определенный набор выражений, не очень значительный набор, но вызывающий по смыслу.
Если чиновник предпочитал старинные витиеватые выражения, чтобы скрыть свою мысль в словесном мусоре, военная косточка в своем молодечестве в любом случае полагалась на иностранное слово. Так повелось уж со времен царя Алексея Михайловича, когда офицерство сплошь было немецким. Сначала немецкие, затем голландские, но больше всего французские словечки самого разного характера вошли в этот жаргон. Некоторые из них закрепились и в литературном языке, но случилось это значительно позже и уже в переносных их значениях.
В одной лишь фразе из описания военной кампании Ф. В. Булгарин употребил много таких слов, в то время еще не известных в широком употреблении: отступить... к подкреплениям и магазинам', шведский партизан Роот [который нападал на русские обозы и затем скрывался в лесах]; он составил себе сильную партию [в исконном смысле слова: 'военный отряд']; истреблял в тыле корпуса провиант; примыкая флангами; батареи были прикрыты шанцами; неприятельский пикет; авангард у самого входа; сия позиция уподоблялась крепости; из первого пункта вступления в перешеек; маскированною батареею; построился во фронт (перед атакой); провел все время на биваках. Магазин, партизан, партия, провиант, фланг, пикет, авангард, позиция, маскировка, фронт, бивак и др.— все это в начале XIX в. варваризмы, слова военного языка, непонятного многим.
Из военного языка пришли в нашу речь броня, депо, дисциплина, кампания, комиссар, лозунг (то, что теперь называется паролем), милиция, палисад, парк, пионеры (в исходном значении этого слова: 'саперы, первыми вышедшие на передний край'), рацион 'солдатский паек', секрет, а позже — субординация, экскурсия 'набег', блокада, кадры и множество других. Сегодня даже трудно себе представить, насколько зависит наш литературный язык от заимствований, полученных через военную речь. В свое время такие слова воспринимались с большими оговорками, их целесообразность подвергалась сомнению. Иронизируя над армейским языком, А. Ф. Вельтман так описывал расположение воинской части: Полковой штаб... расположен был в одной коалиции деревянных строений, получившей название города, но не вступившей еще на степень конкретирования городской особности... Даже «мирное» слово темп пришло из военного жаргона, в котором первоначально означало 'ритм движения на параде'.
В солдатской среде возникали свои выражения, отчасти также связанные с заимствованными словами и на свой лад приспособленные солдатами. О морском министре при Николае I современник выразился так: «Не только лакеи, курьеры, но и он сам отзывались матросским есть вместо хорошо, здесь, слышу, понимаю». Это есть — приноровленное к русскому произношению английское слово yes 'да'. В годы революции широкое хождение получило матросское Даешь? — это тоже искаженное в русском произношении английское do yes. Из специального языка подобные слова довольно часто попадали в общую речь, как глагол дрейфить 'бояться', пришедший из жаргона русских матросов (лечь в дрейф, дрейфовать и др.).
Любопытную подробность обнаруживаем мы сегодня, вчитываясь в те свидетельства из прошлого, которые представляют нам речь военных XIX в. Их пристрастие к иностранным словам несомненно. Более того, зная различные языки, они при случае могут придумать словечко под стать французскому. Но что странно: они решительно и безоговорочно против иностранных слов в русском языке! Как будто монополию на необходимые по службе иноземные слова-новинки они навсегда присвоили себе. И. А. Гончаров описал одного генерала на литературном вечере. Каждый раз, как произносилось новое, неизвестное ему иностранное слово, он вскидывал голову:
«— Слышишь — принципы, это стоит игнорированья... это все новые с своим прогрессом!.. Слышишь... профессор-то: норма... Тенденциозный, утилитаризм!— шептал генерал, пожимая плечами...—Слышишь— абсурд, каково слово! ...Реализм да техника... коалиция, элементы, еще что-то... Атрибуты! — шептал генерал. — Рельефно! шовинист! как еще? Сикофант?..»
Но сам в азарте произносит:
«— Салютую!
— Салютую! — поймал! Что, какое это слово: разве русское? — сказал Сухов.
— Это казенное, значит можно, — отвечал генерал».
Не только классовая, но и сословная, даже служебная позиция способны были ограничивать пределы заимствования чужих слов, определять особое предпочтение тем или другим словам, но вместе с тем и осуждать подобные же слова в речи других обитателей города. Сегодня это кажется странным, однако поучительна история самого явления: пристрастность к чужим словам всегда была признаком социальным.
ФРАНЦУЗСКАЯ РЕЧЬ В ПЕТЕРБУРГЕ
Мне галлицизмы будут милы, Как прошлой юности грехи...
А. С. Пушкин
В русском светском обществе XIX в. можно наблюдать, с одной стороны, безобразное, манерное искажение французской речи («смесь русского с нижегородским»), с другой — попытку умело использовать для обогащения русской разговорной речи те выразительные особенности французского языка, которые помогали создать непринужденность тона, некую этикет-ность поверхностного разговора, которой недоставало в те времена русской речи. «Когда хочешь говорить по душе, — заметил Л. Н. Толстой, — ни одного французского слова в голову нейдет, а ежели хочешь блеснуть, тогда другое дело». Влияние французской речи оказалось полезным, как ни возражали ее противники, например герой повести В. Ф. Одоевского: «Французу хорошо — его разговор — вещь совершенно посторонняя, внешняя, как вязальный чулок; у него все под руками: и спицы, и нитки, и петли; заведет механику в языке, и пойдет работа, говорит об одном, думает о другом, спрашивает одно, отвечает другое!» О «бескостной гибкости французского языка» говорил и И. С. Тургенев.
