Однако главная художественная тема Набокова – тема двух реальностей, совпавших в момент смерти главного героя, развивается последовательно и замысловато на протяжении всего романа. Эта тема, точно сложная музыкальная композиция, имеет ответвления, разделяется на разные голоса, создается с помощью различной инструментовки.
Обретение фамилии главным героем есть одновременная потеря имени, что означает трагедию для маленького мальчика, которого воспитывала домашним образом француженка-гувернантка и баловали тетка и мать, а теперь его отправляют в школу – в страшный мир, где «сосед по парте, вкрадчивый изверг с пушком на щеках, тихо и удовлетворенно говорил: «Сейчас расплачется». Но он не расплакался ни разу, не расплакался даже тогда, когда в уборной, общими усилиями, пытались вогнуть его голову в низкую раковину, где застыли желтые пузыри»[172]. Лужин просидел 250 больших перемен во дворе, у поленницы, где сложены были дрова, подальше от остальной толпы школьников, поначалу его травивших, а потом сделавшихся к нему равнодушными.
Прежде чем Лужин нашел поприще для своей гениальности, его душа искала и всматривалась в странный мир. Странность взгляда художника как раз и содает странную волшебность, таинственность, непознаваемость этого мира. Лужин читал Жюля Верна «Вокруг света за 80 дней» и Шерлока Холмса. Филеас Фогг и Холмс с орлиным профилем, «составивший монографию о пепле всех видов сигар и с этим пеплом, как с талисманом, пробирающийся сквозь хрустальный лабиринт возможных дедукций к единственному спящему выводу» (С. 105), воплощали для маленького Лужина иную реальность, реальность грез и счастливых возможностей, которую Лужин позднее откроет в шахматной игре. Пока же он увлекался фокусами фокусника, соединившего для Лужина разом и Холмса, и Фогга, и сам по книжке выучил несколько карточных фокусов. Впрочем, Лужина не удовлетворяли сложные приспособления, описанные в книге, так как он стремился к гармонической простоте, – и в этом тоже мерцала повадка гения.
Вот почему следующим увлечением Лужина стала «веселая математика», успехи по которой в школе учителя оценивали оценкой «едва удовлетворительно». Здесь Лужин уже искал непохожую на обычную реальность, полную гармонии, логики, смысла (в реальности обыденной не было ничего из того, чего хотел Лужин). Он увлекся «причудливым поведением чисел, беззаконной игрой геометрических линий, – всем тем, чего не было в школьном задачнике. Блаженство и ужас вызывало в нем скольжение наклонной линии вверх по другой, вертикальной, – в примере, указывавшем тайну параллельности. Вертикальная была бесконечна, как всякая линия, и наклонная, тоже бесконечная, скользя по ней и поднимаясь все выше, обречена была двигаться вечно, соскользнуть ей было невозможно, и точка их пересечения, вместе с его душой, неслась вверх по бесконечной стезе. Но, при помощи линейки, он принуждал их расцепиться: просто чертил их заново, параллельно друг дружке и чувствовал при этом, что там, в бесконечности, где он заставил наклонную соскочить, произошла немыслимая катастрофа, неизъяснимое чудо, и он подолгу замирал на этих небесах, где сходят с ума земные линии» (С. 106–107).
Так мыслить и чувствовать может один только поэт, неважно, в какой области он творит. Фантазия, вдохновение, предчувствие гармонии и бескорыстие – вот черты художника.
Еще было недолгое увлечение головоломками из складных картинок, которых нужно было составить из нескольких тысяч частей. Но все это была лишь подготовка к шахматам. Шахматы сразу превратились для Лужина в нечто фантастически привлекательное, чудесное, сказочно-волшебное. Не даром указал на шахматы как на искусство скрипач-виртуоз, бывший в доме Лужина-старшего и игравший на скрипке для гостей, он сравнил шахматы с музыкой, комбинации – с мелодией, а шахматные ходы скрипач как будто слышал.
Странным образом это событие вызвало у Лужина на следующее утро непонятное волнение». Это волнение гения, нашедшего дело своей жизни. Он просит тетю научить его играть в шахматы. Она называет слонов офицерами, а ладьи – пушками. Ферзь у нее, само собой разумеется, королева, и тетя говорит, что та «самая движущаяся» (С. 112). Коньки у тети скачут. Пешки едят бочком. А остальные фигуры едят, точно вытесняют. Во всем этом объяснении чувствуется взгляд на мир. Шахматная игра для Набокова становится метафорой жизни. Но жизнь, а значит и видимая реальность, у всякого человека своя. Лужин-подросток еще не понимает то ответвление в сюжете своей судьбы, так сказать вариант шахматной комбинации, который связан с тетей и отцом. Только гораздо позже, будучи взрослым и задумавшись на досуге о своей жизни, Лужин поймет, что тетя была любовницей его отца, и мать, ревнуя мужа, отказала сестре от дома.
Следующий шахматный курьез, который для начинавшейся складываться в сознании Лужина особенной реальности был своего рода мистическим, стала шахматная игра однокласнников во время несостоявшегося урока географии: играли тихоня и Кребс. Кребс называл ладью турой. Лужин завороженно следил за игрой, особенно ему понравилась рокировка (тура и король перепрыгнули через друг друга) и шах, когда «ужаленный король прыгал в сторону» (С. 114). Набоков сравнивает Лужина с виртуозом – музыкантом, который пытается понять «стройные мелодии» шахмат. Лужин вспоминает восторженные слова случайного скрипача, и здесь читатель опять ощущает веяние гениальности, пока еще не раскрытой в Лужине, но уже близкой: «С раздражающей завистью, с зудом неудовлетворенности глядел Лужин на их игру (…), неясно чувствуя, что каким-то образом он ее понимает лучше, чем эти двое, хотя совершенно не знает, как она должна вестись, почему это хорошо, а то плохо, и как надобно поступать, чтобы без потерь проникнуть в лагерь чужого короля» (С. 114). И тут «изверг класса» щелкает Лужина в затылок и одновременно сбивает шахматы с доски на пол. Лужин вдруг понимает, какая «валкая» (эпитет Набокова) вещь – шахматы. Уже второй раз они валятся на глазах у Лужина: первый раз тогда, когда тетя учила Лужина-младшего ходить, а Лужин-старший выгнал Лужина-младшего из комнаты, рассыпав шахматы, чтобы последний раз перед разрывом насладиться тетиным телом. «Валкая» вещь – синоним неустойчивости жизни, ее тяги к внезапным катастрофам, резким переменам, ударам судьбы. Шахматная партия опять становится метафорой жизни.
Несущественная и несуществующая реальность игры, таким образом, то и дело накладывается на саму реальность, образуя тень реальности, а иногда, и на этом постоянно играет Набоков, жизнь сама выступает тенью шахматной игры. Реальность перестает быть реальностью, становится сном, видимостью, грезой, в то время как шахматная партия, шахматная задача, этюд или эндшпиль вдруг превращаются в реальнейшую реальность, полностью затмевая реальность жизни.
С этого момента, с этой самой шахматной партии, Лужин уходит от жизни в иную реальность, в шахматное далеко. Лужин бежит в эту призрачную реальность, спасаясь от мерзкой, пошлой жизни. Это пристань, куда его влечет. Он начинает прогуливать школу, чтобы в освободившиеся часы играть в тетином доме с «душистым» стариком, пахнувшим то ландышем, то фиалкой, знатоком и мастером шахматной игры. Но только первые пятнадцать игр выиграл старик, дальше «у старика открылась способность сопеть» (С. 118), и он вынужден сказать Лужину: «Далеко пойдете…» (С. 118). Дело его жизни началось с обмана и сопровождалось обманом до самй смерти. Только если в детстве Лужин-младший увлечение шахматной игрой скрывал от родителей, а прогулы в школе объяснял тем, что тянет гулять в прекрасную погоду, а мать ему не верила и говорила отцу: «Он обманывает (…), как и ты обманываешь. Я окружена обманом», – то в пору зрелости Лужин нехотя, через силу делал вид для окружающих, что его что-то связывает с реальной жизнью и что она хоть как-то его заботит.
Тогда же, еще будучи школьником, Лужин, изучая шахматные учебники и решая на ходу шахматные задачи, открывает у себя способность читать шахматные партии, как ноты, так же как его дедушка-композитор читал партитуры, улыбаясь или хмурясь, так его внук обходится с шахматами. Лужин ощущает музыку шахматной игры со всеми ее музыкальными переходами, каденциями, отступлениями основной темы, лейтмотивами: «Случалось, что после какого-нибудь хода, отмеченного восклицанием или вопросом, смотря по тому, хорошо или худо было сыграно, следовало несколько серий ходов в скобках, ибо примечательный ход разветвлялся подобно реке, и каждый рукав надобно было проследить до конца, прежде чем возвратиться к главному руслу. Эти побочные подразумеваемые ходы, объяснявшие суть промаха или провидения, Лужин мало-помалу перестал воплощать на доске и угадывал их гармонию по чередовавшимся знакам. Точно так же уже однажды разыгранную партию он мог просто перечесть, не пользуясь доской: это было тем более приятно, что не приходилось возиться с шахматами, ежеминутно прислушиваясь, не идет ли кто-нибудь…» Лужин запирал дверь, занимаясь шахматными задачами в старых журналах а отец думал, что сын ищет фотографии обнаженных красоток.
