Пожалуй, о самой глухой «тьме меона» сказано достаточно. Куда содержательнее обещает быть рассмотрение более дружественного А. Ф. Лосеву окружения. Будем иметь в виду деятельность тех интеллектуалов, которые г руппировались тогда вокруг уже немногочисленных (легальных и не-) очагов свободной мысли, и в частности вокруг Московской математической школы и московского, уже нелегального, кружка имяслав–цев. Однако такое рассмотрение приходится предварять одной важной оговоркой: данный период истории отечественной мысли еще недостаточно изучен. К примеру, лишь совсем недавно были предприняты первые попытки описания реальной духовной атмосферы в известной, казалось бы, Московской математической школе тех лет[243]. Самое интимное и самое важное получало тогда только устную форму, в публикации или в переписку попадали лишь отдаленные намеки и недомолвки, а доверенные бумаге мысли, даже не самые радикальные, вполне могли удостоиться «депонирования» в хранилищах Лубянки [244]. Потому многие предлагаемые ниже сближения и сопоставления в большинстве своем носят преимущественно реконструктивный, гипотетический характер — нужно это учесть.
Взаимообогащающими прежде всего объективно предстают творческие и личные отношения А. Ф. Лосева с математиками Д. Ф. Егоровым и Η. Н. Лузиным. От первого А. Ф. Лосев получал бесценные уроки строгого и сжатого изложения математического материала, от второго— особый интерес к теории меры и проблематике измеримости, а от обоих вместе — важные интуиции теории множеств и функционального анализа. Признанные лидеры Московской математической школы в своем творчестве демонстрировали союз, о коем столь много хлопотал сам А. Ф. Лосев, — «тот союз философии и математики, который так част в интуитивных глубинах у настоящих философов и математиков и который так редок у тех, кому суждено повторять и распространять философские и математические идеи, но не создавать их впервые» (426).
Здесь будет уместно сказать о некоторых особенностях духовного пути Η. Н. Лузина. Известно, что еще молодым человеком он пережил мировоззренческий кризис, связанный и с необходимостью выбора специальности в науке, и, главное, с ранним прикосновением к острейшим проблемам оснований математики (теоретико–множественные парадоксы, проблема континуума). Он отшатнулся от разверзшейся бездны, и даже многолетняя дружба с П. А. Флоренским не принесла облегчения. В своем отчаянном письме к нему Η. Н. Лузин писал, отрекаясь от прежних надежд: «Вы ищете бестрепетного сердца непреложной Истины, оснований всему <…>, а я… я не жду последних «как» и «почему», и, боясь бесконечного, я сторонюсь его, я не верю в него»[245]. Он обманывал себя тем, что сделался «специалистом» и «стал просто математиком» (констатации из той же переписки с П. А. Флоренским), отчего профессия его, конечно же, только выиграла: многие результаты Η. Н. Лузина вошли в классику мировой математики. Однако те самые «как» и «почему» вновь встали перед ним, «философом от математики» (лузинское самоопределение), когда он близко познакомился с А. Ф. Лосевым — «математиком от философии» (как определили бы мы). Сама жизнь подтолкнула их навстречу друг другу и как бы дополнила их автономные существа до некоего целого, пусть и на короткое время и для разрешения, может быть, одного–единственного вопроса, но зато какого: о природе бесконечного. О чем они спорили вечерами в квартирах на Арбате у Лузина или на Воздвиженке у Лосева? Для Η. Н. Лузина воистину личной и воистину уязвляющей представала «область загадок континуума», разрешить которые он хотел, положив все силы на «уничтожение идеи актуальной бесконечности». И — полный крах вместо ожидаемого триумфа[246] . Для А. Ф. Лосева идея актуальной бесконечности не только изначально близка: «бесконечность в любых ее смыслах, и в научно–математическом, и в философском смысле, была для меня подлинной реальностью, включая сюда и многие мои бытовые переживания» [247]. Она еще подлежала исчерпывающему обоснованию, которое, надо признать, удалось. Поэтому и понятно, что лосевские построения о подлинно диалектическом, иерархийном устройстве мира бесконечностей или о структуре континуума (да, сама «бесструктурность», сама «неразличимость» и «сплошность» имеет, по Лосеву, свой особый и узнаваемый лик!) выражены в столь торжественной тональности. Так разыгрывается драма идей в ее кульминационных актах.
Далее, неизбежно приходится говорить об идейном сходстве и преемстве, если в кругу современников А. Ф. Лосева выделять фигуру П. А. Флоренского и сопоставлять их творчество. Известно, например, сколь высоко А. Ф. Лосев ставил книгу «Мнимости в геометрии» (1922) и неизменное стремление ее автора к принципиальному единению философии и математики. Безусловно близкими для А. Ф. Лосева предстают пифагорейско–платоновские по своим основаниям взгляды П. А. Флоренского на природу числа (в начале 20–х годов они получили обобщение в работе «Число как форма»), а также трактовка им канторовской теории множеств (особенно показательна ранняя—1904 г. — статья «О символах бесконечности»). Сближают мыслителей и многие общие установки: предпочтение диалектики иным философским системам (откуда, к примеру, бодрое и даже деловое восприятие логических антиномий), лишенное формалистики отношение к познавательным категориям («конкретная метафизика» одного, «абсолютная мифология» другого), понимание не только мировоззренческих, но и мироустроительных функций символизма (оба — активные разработчики имяславской доктрины), готовность рассматривать любые факты и явления в единстве структурно–смысловых (Логос) и выравнивающе–десемантизирующих (Хаос) процессов. Да, их одинаково волновали именно последние «как» и «почему», мысленный взор каждого устремлялся в одну и ту же феноменологическую даль, вперялся в одну и ту же глубинную точку. Различие скорее всего пролегало на стилистическом уровне. Потому П. А. Флоренскому, засвидетельствовано, грезились «корни вещей», каковые он «решительно отличал от бесструктурной мажущейся черной массы»[248], А. Ф. Лосев прозревал «логические скрепы бытия» там, где большинству рисовалось «безумное марево» и «сплошной туман неизвестно чего»[249]. Поневоле играли свою определяющую роль очевидные несовпадения на уровне психологических особенностей этих личностей. Один, как истинный естествоиспытатель–коллекционер, больше любил разнообразие и неповторимость представших пред ним «абстракций», потому в письмах с Солов–ков, припоминая важнейшее из содеянного, П. А. Флоренский особо выделял исследования «индивидуальности чисел», свое «изучение кривых in concreto» и прилагал к письмам скрупулезно и любовно выполненные рисунки озерных водорослей — живых в такой же мере, как математические объекты, и, подобно последним, изощренно–структурных[250]. Оттого другой, прирожденный систематик и классификатор, вдохновенно строил свои «таблицы» подобно Линнею или Менделееву, потому в заметках с берегов Беломорканала (да, в лагерной изоляции, вдали от библиотек поневоле явственнее глас личностной, нутряной сути…) А. Ф. Лосев набрасывал схемы именно систем и типологий, первым делом—числовых.
Нельзя не вспомнить здесь и о фигуре В. Н. Муравьева. Он оставил яркий след в публицистике начала века, примыкая к группе авторов «Вех» и участвуя в другом знаменитом сборнике — «Из глубины», успел издать замечательную философскую работу «Овладение временем как основная задача организации труда» (1924). Однако значительная часть его творчества, остающаяся доныне не опубликованной, свидетельствует: одновременно с А. Ф. Лосевым и рядом с ним трудился мыслитель, интересы которого особенно тяготели именно к философским основаниям математики. Имя и число, ипостасийный характер учения Г. Кантора, последовательное развертывание числового принципа в диалектическом синтезе единства–множественности — вот только некоторые из тем, затронутых В. Н. Муравьевым вместе (повторим — одновременно и рядом) с А. Ф. Лосевым. Что же касается нюансов и различий в подходах к этим и подобным темам «философии числа», то их, конечно, надлежит детально обсуждать лишь после должной публикации работ В. Н. Муравьева[251]. Поэтому мы укажем разве лишь на одну примечательную перекличку. Она связана с главой «О форме бесконечности» из «Диалектических основ математики». Стилистика главы определенно тяготеет к самодостаточной округлости эссе, здесь очевидна заостренность нравственных императивов (неожиданная на фоне подчеркнуто нейтрального содержания окружающих глав) и явствен публицистический напор. Иными словами, данный текст носит «вставной» характер и невольно заставляет вспомнить о знаменитых «взрывчатых гнездах» (удачное определение С. С. Хоружего) в повествовательной структуре «Диалектики мифа». Откуда же пришло это «взрывчатое» рассуждение? «Мы изменим природу и космос» (533), — меньше всего нужно читать эту декларацию как марксистский лозунг о переделывании действительности и прежде всего нужно услышать голоса с имяславских собраний 20–х годов. Нужно прислушаться к свидетельству одного из участников таковых, который утверждал о нераздельности субъекта и объекта, мысли и действия, а потому «основной задачей имяславия» ставил «создание гармонической системы органов осуществления имен человеческих и объединение их в имени Божьем», который взывал: «Имя славие, чтобы сохранить то, чего оно достигло, должно стать Имя действием»[252].
