В противочумном лагере работали добровольцы, съехавшиеся со всех уголков России. То были врачи и студенты-медики, сестры милосердия и люди, не имеющие медицинского образования, — санитары. Борьбу с эпидемией возглавлял профессор Заболотный — известный русский эпидемиолог, один из создателей противочумной сыворотки в форту Александр Первый.
Перед своим отрядом Данила Кириллович поставил следующую задачу: отделить больных от здоровых и с помощью строжайших карантинов, вакцины Хавкина, противочумной сыворотки загнать эпидемию в угол и добить ее.
Теоретически все было крайне просто...
Вспышки чумы в Китае случались часто, и к ним привыкли, как к неизбежности. С чумой в Китае мирились и не воспринимали ее как национальную трагедию. И действительно: что стоила человеческая жизнь в самой нищей стране с неисчерпаемыми людскими ресурсами? Говорят, не дороже горстки риса. И какая разница, от чего умрет китаец — от голода или болезни? Действия русских медиков на территории Китая были непонятны тогдашним правителям страны, и на помощь местной администрации противочумному отряду рассчитывать не приходилось.
Одним из добровольцев в лагере под Харбином был студент пятого курса Военно-медицинской академии Илья Мамонтов — добродушный увалень в пенсне, Мамонтов готовил себя к профессии врача-микробиолога и большую часть суток проводил в баклаборатории, за микроскопом. Иногда за день он просматривал сотни мазков и безошибочно ставил верный диагноз даже в самых сомнительных случаях. Работал он самозабвенно. Работа поглощала его целиком, не оставляя ни минуты- свободного времени, но молодость все-таки брала свое, и случалось, Мамонтов отрывался от микроскопа и, рассеянно глядя в окно на бескрайнюю заснеженную степь, думал об Ане Снежковой, двадцатилетней сестре милосердия.
Встречаться им доводилось редко. Аня работала в «летучках» — передвижных медицинских отрядах, обследующих жилища китайцев — фанзы, опиекурильни, лавчонки, мастерские. «Летучки» выявляли больных и отправляли их в госпиталь. То была самая опасная работа в лагере, которую профессор Заболотный сравнивал с рукопашным боем. Именно в «летучках» появились первые жертвы. Так, не проработав в отряде и месяца, заразившись, умер студент Беляев, близкий друг Мамонтова.
Медицинскому осмотру китайцы сопротивлялись отчаянно. Они прятали больных под лежанки, затаскивали на чердаки, запирали в сундуки, прикрывали ворохом тряпья и мусора.
В Маньчжурии была эпидемия легочной чумы. Противочумная сыворотка, прекрасно зарекомендовавшая себя в Индии, почему-то здесь оказалась не особенно эффективной, и все-таки эпидемия помаленьку сникала. Она как бы съеживалась в комок на территории всего лишь в несколько сотен квадратных километров.
Борьба с любой эпидемией — сражение, никогда не обходящееся без потерь, и каждый в лагере Заболотного знал это. Чаще других в отряде гибли санитары, как рядовые на передовой.
Заразившегося чумой изолировали в отдельной комнате, и он сам на себя заполнял историю болезни. Легочная форма чумы длится недолго — два-три дня... Кое-кто выживал и возвращался в строй, но таких оказывалось немного...
Встречаясь с Аней, Мамонтов никогда не говорил ей о своем чувстве, но Аня знала, что он ее любит. Молодым людям казалось святотатством говорить о любви, когда вокруг властвует смерть. Ни Мамонтов, ни Аня не знали, удастся ли им дожить до весны, удастся ли когда-нибудь вернуться в Россию...
— Знаешь, Аня, — сказал как-то Мамонтов, — в Петербурге у меня есть двенадцатилетний сын Петька. В прошлом году его родители умерли от холеры, и я усыновил мальчишку. Мне бы очень хотелось, чтобы он стал нашим сыном.
Аня опустила глаза.
- Не надо сейчас об этом, Илья, — не сразу ответила она и тихо добавила: — Я суеверна и боюсь строить планы. У тебя есть Петька, а у меня, кроме тебя, — никого.
То было их первое признание в любви.
Сам Мамонтов не боялся смерти, но ему было невыносимо страшно потерять Аню. Жизнь без нее теперь для него не имела никакого смысла. Мысли об Ане, о грозящей ей опасности не оставляли Мамонтова ни на минуту. Его сны заполняли кошмары. Ему казалось — если он будет рядом с Аней, то сумеет уберечь ее от смерти, пускай даже ценой собственной жизни.
— Данила Кириллович, — сказал он Заболотному, — я хочу работать в «летучках».
Заболотный удивился.
— Ты же прирожденный микробиолог, Илья. Я верю в тебя, как в перспективного ученого. Возможно, с годами ты станешь гордостью отечественной науки.
— Возможно, — небрежно согласился Мамонтов, теребя шнурок на пенсне, — но сейчас я хочу работать в «летучках»... вместе с Аней Снежковой. В лаборатории без меня обойдутся. В отряде достаточно толковых микробиологов.
Заболотный пристально глянул в лицо Мамонтова, глухо уронил:
— Подумай, Илья...
— Все решено! Все обдумано! И пожалуйста, Данила Кириллович, не надо ни в чем разубеждать меня!
— Как знаешь, Илья, — тихо проговорил Заболотный. — Как знаешь... Но заклинаю тебя: будь осторожен. Главное в нашей работе — осторожность.
— Все будет хорошо, Данила Кириллович. Обещаю вам.
Так Мамонтов начал работать в одной «летучке» с Аней Снежковой...
Время поворачивало к весне. С юго-востока задували теплые, тугие ветры. Снег становился рыхлым и ноздреватым, и уже кое-где в степи проступала земля желтыми и коричневыми пятнами. С карнизов больничных бараков свисали сосульки.
Эпидемия шла на убыль, и в лагере уже поговаривали о скором отъезде в Россию.
Мамонтов кочевал с «летучкой» по маньчжурской степи от одной деревушки к другой, и Аня была с ним рядом, и будущее начинало казаться им обоим таким же безоблачным, как весеннее небо над степью. Страх смерти притупился, потому что любовь оказалась сильнее его.
Китайские деревушки, с их глинобитными фанзами и кривыми захламленными улочками, были похожи одна на другую, как зеркальные отражения. Деревня Ходягоу ничем не отличалась от них. И, выезжая из нее в санях, запряженных низкорослыми лошаденками, никто не думал о беде, уже поселившейся в обозе, возвращавшемся в лагерь.
Над безбрежьем степной глазури катилась синяя луна. С небес срывались одинокие звезды и гасли.
— Смотри, Илья, — засмеялась Аня, указывая на падающую звезду. — Звездопад совсем как у нас, в России. Только наши звезды почему-то падают в августе.
Вдали угадывалось желтое зарево огней над Харбином. Нахлестывая лошадей, весело перекликались возницы. Прихваченный вечерним морозцем, под полозьями торопливо хрустел снег. Беспечно наигрывала одинокая гармошка.
Привалившись к плечу Мамонтова, Аня дремала. Ее начинало познабливать. Овчинный тулуп, накинутый до самых плеч, не согревал. Ноги в валенках зябли.
— Тебе холодно? — спросил Мамонтов, тревожно вглядываясь в ее внезапно осунувшееся лицо.
Она слабо улыбнулась, ласково коснулась горячей ладонью его небритой щеки.
— Ерунда, Илья... Устала очень сегодня... Скорей бы в постель и спать... спать... спать, — прошептала она, закрывая глаза.
До лагеря оставалось не более трех-четырех верст, когда Аня зашлась в кашле.
Мамонтова охватило острое предчувствие беды. Он хлестанул лошадь, свернул на обочину и обогнал обоз. Сани замотало на ухабах, как лодку на волне, лошадь пошла наметом. Оглушительно завизжал снег под полозьями.
Весь день в Ходягоу он ни на полшага не отходил от Ани. Когда она смогла заразиться? Как это произошло? Да чума ли это?!
Он положил руку на ее запястье: пульс был частым и слабым.
На руках он внес ее в барак, где жили сотрудники, уложил в постель. Зубы Ани легонько постукивали. Дышалось ей трудно. Задыхаясь, она хватала воздух открытым ртом. Принесли кислородную подушку. Приторный запах камфоры заполнил комнату.
— Возможно, это обычная пневмония, — предположил Заболотный, приставляя к груди Ани металлический стетоскоп. — Хотя...
Мамонтов прошел в лабораторию, присел к микроскопу, быстро настроил его и сразу же увидел «бочонки» — чумные палочки. Они покрывали все поле зрения.
Он сорвал с лица маску, прижал к щекам одеревеневшие ладони. Ему хотелось закричать, но перехватило дыхание, и крик окаменел в горле.
За окнами лаборатории занималось тихое утро. Над степью поднимался багровый шар солнца, и его хрупкие блики осторожно ложились на снег. До слуха Мамонтова доносилось легкое пофыркивание лошадей, приглушенные голоса возниц: «летучки», как всегда, отправлялись в путь и словно не было в лагере никакой беды...
Ему разрешили ухаживать за ней, и Мамонтов перебрался в Анину комнату с низким оконцем, задернутым ситцевыми занавесками, с фотографическим портретом Чехова на столе.
Восковое лицо Ани с блеклым румянцем на щеках утопало в подушках. Он знал, что она умирает, но упрямо верил в чудо, которое подчас случается в медицине. Прошли сутки. Состояние Ани не менялось. Температура держалась на сорока градусах. Одышка усилилась. Иногда Аня впадала в забытье и слабым голосом звала мать.
