Для иллюстрации совместного действия душевных тенденций с нервными автоматизмами мы воспользовались несколькими примерами из истерии военного времени. Последняя, будучи большим массовым экспериментом, годится особенно хорошо для анализа, так как картины болезни построены здесь были с чрезвычайной массивностью, а воздействующие аффективные раздражения, вроде тенденций желаний, выявлялись ясно и единообразно. И как военные истерии не принесли ничего принципиально нового во внешних картинах своих, – у нас нет никаких оснований ожидать, чтобы они чем-либо принципиально отличались от истерии мирного времени в отношении внутреннем, психологическом или физиологическом.
И при истериях мирного времени видим мы обычно, что, если они не вырастают, благодаря привыканию, из остатков органических заболеваний или повреждений, они охотно присоединяются к каким–либо острым душевным потрясениям: к испугу, гневу, страху, ревности, половому возбуждению, к несчастному случаю, испугу от понесших лошадей, к страху перед отцом или учителем, к инциденту с любовником, и какой–либо домашней сцене, к любовному приключению; следовательно, к таким аффективным воздействиям, которые особенно легко и сильно вызывают возбуждение в рефлекторных и инстинктивных механизмах. Если рефлекторные пути уже приведены в действие естественным влиянием аффекта, то мы часто можем совершенно непосредственно наблюдать произвольное усиление рефлексов, в особенности в острых начальных стадиях: по искусственному накапливанию и нагромождению душевных возбуждений можно и здесь вполне отчетливо распознать оба пути: гипертонизацию произвольной мускулатуры и техническое добывание аффекта.
Мы видим, что нервный субъект, пользуясь аутогипнотическим приемом устремления взгляда прямо перед собой, может довести до сумеречного состояния это легкое затуманение сознание, которое сопутствует нормальному аффекту. Мы видим, что истерический ребенок растягивает короткие судорожные замыкания голосовой щели при гневном рефлекторном реве в остановку дыхания, доходящую до общего посинения и потери сознания. Рефлекторное покашливание от замешательства при неприятном воспоминании развивается в пароксизм кашля. Нервное ощущение отвращения разрастается при содействии брюшного пресса в истерическую рвоту. Или доведенный до гнева психопат начинает возбужденно бегать взад и вперед, напрягая все мышцы и форсированно дыша: он все больше повышает рефлекторный прилив крови к голове, пока не разразится в виде взрыва сумеречное состояние или пока возбуждение нервов и мышц, все больше усиливаемое посредством мышечного тонуса и сосудисто-двигательной системы, не разрядится в пароксизме дрожания или судорог. Эти истерические продукции подчиняются также законам шлифовки и объективирования; поэтому в дальнейшем они включаются при данной ситуации без всяких затруднений и как – будто сами собой. Тенденция, в них выражающаяся, колеблется также между разумным и инстинктивным.
Мы видели, что и военные истерии пользовались охотно предуготованными автоматизмами; выросшие из переживаний аффекты и тенденции выявляли как раз слабые места наследственных задатков, – напр., действием испуга активировалось заикание, существовавшее в детстве. При истериях мирного времени отношение между переживанием и задатком меняется в среднем больше в пользу последнего. При «мирных» истериях находят в общем больше дегенеративных нервных задатков и менее сильные влияния переживаний. Уже давно установлено, что к истерическим реакциям склонны прежде всего люди с обычно легко возбудимыми рефлексами и инстинктивными реакциями, – люди, у которых душевные волнения с необычайной легкостью и быстротой (Kraepelin) превращаются в телесные и психологические автоматизмы. Иногда это только отдельная унаследованная способность, вроде анормально легко наступающей рвоты, которую истерик тенденциозно усиливает; иногда же врожденной лабильностью обладают, напр., большие области его вегетативной нервной системы. Но и здесь обычно случайные аффективные раздражения должны сначала сообщить рефлекторному аппарату известный разбег, а затем уже присоединяется волевая тенденция с ее усиливающим действием. Но попадаются иногда, хотя и редко, на почве тяжелого вырождения, прекрасные совершенные истерики, которые без особых внешних поводов могут в любое время играть на своем рефлекторном аппарате, как виртуоз на рояле.
Глава 5. Волевые аппараты истерика
В полутьме, окруженный различными фантастическими приборами, лежит старый истерик в моем врачебном кабинете на лечебном столе, это бывший вестовой с хорошими манерами и открытым честным лицом; он явился позавчера. А именно: он притащился неописуемо причудливой походкой, вися на двух костылях, дрожащий, с несгибающимися перекрещенными ногами. Он охотно хотел бы вылечиться, просил об этом и относился к этому вполне серьезно. В то время, как человек этот лежит на столе, а я беру в руку безболезненный электрод – только – что еще говорил он со мной вполне спокойно и дружелюбно – происходит что–то непонятное. На моих глазах он преображается внезапно так, как если бы в неслышно работающей машине нажали рычаг, и неожиданно заработали с грохотом вертящиеся колеса. Застывший взгляд, искаженное лицо, мускулы напряглись, как веревка; он стремится прочь, оказывает всему сопротивление, скрючился над чем – то невидимым, что у него хотят отнять. К нему обращаются дружелюбно со словами успокоения – результат таков, как – будто обращаются к шумящему мельничному колесу. И, наряду со слепым сопротивлением и натиском, начинается тотчас же новый завод: дрожание, пыхтение, подергивание, зубы стучат, волосы подымаются дыбом, пот выступает на побледневшем лице. Что еще проникает сквозь эту сумятицу, – это короткие, резкие окрики, крепкое схватывание, внезапная сильная боль. Под влиянием этих раздражений наступает в виде неожиданного толчка второе превращение. От этого получается почти физическое чувство: как – будто встал на место вывихнутый сустав. Внезапно воля действует гладко и ровно, и мышцы успокоенные следуют ее побуждениям.
Вся сцена представляет нечто до того вполне типическое для всякого, кто был раньше военным терапевтом, что даже при одном воспоминании о ней он начинает испытывать скуку. Каким образом могут нам наскучить настолько поразительные вещи? «Внушение» – говорит военный терапевт – «истерически – измененное состояние сознания».
И заклейменное этими двумя старыми клеймами все это отбрасывается, как что – то ненужное. Но разве, в самом деле, сделано какое – либо серьезное наблюдение или сказано что-нибудь этим туманным заключением: «измененное состояние сознания». Как – будто бы не всякое сознание изменилось бы, сузилось и затуманилось под влиянием драматических напряжений и аффектов. Конечно, ухватимся лучше за то, что сам пациент нам подставляет в каждой мышце своего тела, в каждом волокне своего напряженного лица, о чем он громко кричит нам: он не хочет. «Скверный парень!» – прибавляет тотчас же военный терапевт. Но оставим мораль в покое. А если нам всетаки хочется прилепить к нему уже принятое суждение, то вернемся сразу же к самому древнему и самому достойному: образ одержимого, в котором сидит его демон, который рвет его и дергает, бьется, вздымается и покидает его одним внезапным толчком, – этот образ самый лучший; он плод наблюдения наивными глазами, но он вполне правилен. Две воли, обитающие в одном теле, и претендующие обе на право распоряжения им: одна естественная, но бессильная воля, отвечающая настоящей личности одержимого и просящая терапевта о помощи в борьбе с другой волей, с «демоном», которая властвует над его телом из глубины его души. Это «комплекс», который из бессознательного распоряжается истериком, говорили мы на современном языке. Но поскольку мы под бессознательным не представляем ничего, кроме туманного поля, и под комплексом персонифицированного маленького кобольда, чинящего безобразия, мы не далеко ушли от мифологии и от облеченного в телесную оболочку демона наивных воззрений.
Для нас не остается выбора: попробуем отрешиться от морали и от теологии; но отрешимся также на какие-нибудь полчаса и от Freud'a и Janet; представим себе, будто мы никогда еще не слышали ни одной теории и ни одного слова об истерии и постараемся не представлять себе ничего, кроме самих фактов в их чистой эмпирии, ничего кроме виденного нами, слышанного и осязаемого. И если мы начнем строить так с самого низа, то мы сможем сказать следующее по поводу только – что описанного денщика.
В самом деле: у этого человека две воли. Одна – ищущая исцеления; ее намерения честны, и она существует на самом деле; но она поверхностна и бессильна. И вторая воля, противящаяся исцелению; она крайне сильна и упруга, и она властвует, как неограниченный владыка, над двигательной сферой тела. Оба эти волевые направления резко друг от друга отграничены и отделены. Возникают ограниченные во времени душевные фазы, когда в предыдущую минуту он только – что еще хотел, а в следующую он решительно не хочет. От одного к другому не перекинуто даже маленького мостика. И тот же контраст, который проявляется в последовательном чередовании сцен лечения, существует одновременно в картине симптомов до лечения. Лицо и честный тон голоса говорили языком воли, которую изобличали во лжи забавные искривления ног.
