Этот тройной вид опьянения – от танцев и музыки, от опьяняющего средства и, наконец, от полового возбуждения, исходящего от самих проституток[392] – вызывает у жителя Востока высшую степень экстаза и самоотречения; и это не простая случайность, что для этого пригодны одни только «публичные» женщины, потому что они отличаются от женщин гарема, прозябающих в строго замкнутой жизни, именно свободой и полной необузданностью. Первоначально слово «публичная», вероятно, и не обозначало ничего, кроме противоположения между свободной, не стесненной никакими правилами и выступающей публично, женщиной и женщиной, живущей в семье, в доме.[393] Первая с самого начала была также свободнее и в своих половых отношениях; а потому впоследствии «публичность» по отношению к женщинам стала равнозначна распущенности.
Так было и в классической древности, где художественный элемент достиг в проституции наиболее полного развития.
Прежде всего, это относится к греческой женщине. Жены и дочери семейств жили там так же замкнуто от внешнего мира, как и на Востоке, не получая высшего умственного и художественного образования. Последнее предоставлено было почти всецело женщинам, жившим публичной жизнью, а для греческой женщины существовало только публичное распутство[394] – следовательно, исключительно гетерам, проституткам-танцовщицам и проституткам-музыкантшам. Саллюстий (Каталина, 25) говорит, например, о Семпронии, что «в игре на цитре и в танцах она была более образована, чем это вообще подобает приличной женщине». Таким образом, не говоря уже о гетерах, часто обладавших высоким умственным развитием и художественным образованием, – обыкновенные музыкантши, игравшие на флейте или цитре, певицы и танцовщицы были простыми проститутками. Достойно внимания, что они должны были показывать свое искусство главным образом во время пиршеств, когда оказывали свое действие винные чары.[395] Они должны были содействовать появлению вакхического и дионисьевского экстаза. Поэтому их обучали всем искусствам эротики и сводники отдавали их в наймы (см. напр. Теренций, «Phormio», действие I, сцена 2). О деталях мы будем говорить подробнее в следующей главе.
В Риметанцовщицами и музыкантшами были почти исключительно проститутки. У Плавта всякая танцовщица продажна; Гораций говорит (Epist. 1, 14, 25) о «meretrix tibicina». Многие танцовщицы и музыкантши были иноземного происхождения. Особенной славой пользовались иберийские девушки из города Гадес (нынешний Кадикс). Марциал (Epigr. XIV, 203) говорит о них, что они возбуждали, соблазняя, и приводили свои бедра в такое дрожательное движение, что даже врага женщин, Гипполита, могли бы довести до высшей степени полового возбуждения (masturbator). Далее он рассказывает (V, 78) об их танцах за обильными трапезами, что «непрерывно побуждаемые похотью, они сладострастно двигают своими бедрами». Наконец, в 71 эпиграмме, кн. VI, сказано:
Die zu Batischem Klang sich in üppigen Stellungen zeiget
Und Gaditanische Kunst übet in lüsternem Tanz,
Reisen den Pelias selbst, den zitternden, könnt’ und am Holzstoss
Hektors erregen zur Lust Hekubas alten Gemahl,
Telethusa versengt und quält den früheren Herren:
Die er als Sklavin verkauft, kauft er als Herrin zurück.
(Принимающая сладострастные позы под испанскую музыку, исполняющая с гадитанийским искусством похотливый танец, она могла бы возбудить самого дрожащего Пелиаса и вызвать желание у старого супруга Гекубы у костра Гектора – Телетуза обжигает и мучит своего прежнего господина: ту, которую он продал, как рабыню, он снова покупает, как госпожу).
Отсюда видно, что танец проституток из Гадеса оказывал такое же действие в смысле соблазна и самоотречения, как и восточный танец, и приводил к таким же мазохистским поступкам самоуничижения. По описанию Ювенала (Сатира XI, 162–166), танец этот вместе с пеньем и действием алкоголя был могущественным средством полового возбуждения и экстаза. Танцовщицы-проститутки из Гадеса приезжали в Рим группами под управлением сводника («improbus magister» Марциал, 1,41,12), с целью получать здесь большое вознаграждение. Штолл (там же, стр. 605) считает их танец предшественником «танца живота», по другим же авторам, он является предшественником современного «фанданго», который, впрочем, танцевали различно. К эротическим танцам древних относятся также «кордакс» и «бибазис», который Шторк называет античным канканом.[396]
В позднейшее время хореографическая проституция приняла в Риме колоссальное развитие. Согласно сообщению Аммиана Марцеллина (XIV, 6, 20), в 4-м веке после Р. X. в Риме было не менее трех тысяч танцовщиц. Он говорит: «недостойное поведение их заходит так далеко, что когда недавно явились опасения о наступлении голода, то иностранцы и люди науки и искусства, хотя число их и весьма невелико, сейчас же были безжалостно высланы, в то время, как люди, принадлежавшие к свите артисток или же назвавшие себя так в тот момент, три тысячи танцовщиц с их музыкантами и столько же танцмейстеров могли беспрепятственно остаться».[397]
Обыкновенные актрисы и ми мистки, в задачу которых неоднократно входило ставить пантомимные танцы эротического характера, почти всегда были в то же время проститутками. Герман Райх[398] замечает по этому поводу: «Разумеется, что жалкое положение мимисток низшего разряда сильно отличалось от этого блеска. В Византии эти бедные женщины частью жили в кельях цирка, где после представления – после того, как они на сцене выставляли напоказ свои прелести – принимали привлеченных таким образом клиентов. Мимическое искусство было здесь только предлогом для чего-то другого. Но это были артистки, из которых ничего не вышло и которые постоянно должны были думать о том, как бы увеличить свое скудное жалованье. Но так как в старину не боялись открыто и без всяких стеснений смотреть на отношения полов между собой, то к этим низшим актрисам просто прилагали почетный титул meretrix, наивно и в то же время безжалостно раскрывая, таким образом, нравственные недостатки в народной жизни, которые в новейшее время охотнее оставляют в тени или же прикрывают широким плащом христианской любви». У византийцев бордель, в конце концов, получил название «мимарион», т. е. институт мимисток. Разумеется, что несколько односторонне понятая Рейхом связь между проституцией, танцами и мимикой была вместе с тем и внутренней связью, как это видно из изложенного нами выше. Как на это указывает и Штол,[399] в то время с профессией комического актера, акробата и танцовщицы неразрывно было связано и занятие проституцией. Обе эти профессии были равнозначны.
Представление, что занятие музыкой, танцами и мимическим искусством обязательно связано с проституцией, вначале воспринято было христианством и сохранялось в низших слоях народа и по сей день. В Нидерландах, например, вплоть до XIX столетия бордели назывались «musicos». Лишь в 1711 г., т. е. 200 лет тому назад, актер впервые удостоился в Берлине честных похорон на христианском кладбище. Но презрение к комедиантам существовало еще в течение всего XVIII века (см. «Vossische Ztg.», № 4 за 3 января 1911 г.). Христианская ненависть к театру даже не делала никакого различия между серьезной трагедией и полными сальностей комедией и пантомимой. В начале своего знаменитого сочинения о театре и церкви, Генрих Альт[400] спрашивает: «Театр и церковь? Не звучит ли это для большинства, как Белиал и Христос?» Он указывает, что этот христианский предрассудок продолжает существовать и в настоящее время, что в противоположность тому, что мы видим у античных народов, во время христианских праздников почти все театры закрыты. Во многих общественных кругах театр и теперь еще не считается тем, чем хотел его сделать Шиллер, т. е. учреждением, задача которого – умственное и нравственное облагораживание человечества.
Среди отцов церкви Тертуллиан был первый, высказавший в особом сочинении (De spectaculis) проклятие театру с точки зрения христианства и объявивший его частью языческого служения идолам, дьявольским наваждением. Театры, в большинстве случаев носящие, по его словам, имя Венеры и Бахуса, представляют настоящие школы разврата и проституции. Да и было бы нелепо, в самом деле, высоко ставить искусство, исполнителей которого объявляешь бесчестными и порочными. Аналогичные суждения о театре высказывает и его современник Клементий Александрийский: театр возбуждает самые бурные страсти, ставит позорные и неприличные вещи. Киприан и Минуций Феликс особенно подчеркивают, что актеры и мимисты в своих представлениях поучают разврату, подражают половому акту и совращают в распутство. Лактаний бичует гистрионов с их в высшей степени развратными движениями за то, что они поучают сладострастию и возбуждают его, и представляют бесстыдных женщин с развратными движениями. Августин, Исидор, Сальвиан – всепроклинали театральное искусство.[401] Необходимым последствием таких взглядов было то, что соборы духовенства не признавали носителей этих искусств христианами и исключали их из христианской общины; так было на соборе в Эльвире (305 лет после Р. X.), в Арле (314), в Карфагене (397 и 399). В «Апостольских постановлениях» (VIII, 32) находится следующее объяснение: «Актеры и актрисы, возницы, гладиаторы, спортсмены, предприниматели театров, олимпийские состязатели-борцы, флейтисты, играющие на цитре и на лире, танцоры и танцовщицы должны отказаться от занятия своим искусством, либо должны быть отвергнуты церковью. То же самое должно иметь место и по отношению к лицам, одержимым страстью к театру».[402]
