Ассистент ушной клиники прибыл через полтора часа после того, как Чуднов ему позвонил. Викторова на носилках опустили на первый этаж.
Началась операция. Ассистировал доктор Бочков.
У хирургов много общего: очки с позолоченной оправой, черные волосы, почти одинаковый высокий рост, того и гляди обознаешься, когда они оба в марлевых масках стоят за операционным столом. Но если хорошо приглядеться, то можно заметить, что морщин у Николаева на лбу больше, кожа на лице не такая гладкая, на висках порядочно седых волос. Движения рук спокойные. А в глазах — мудрость. И краткий содержательный комментарий по ходу операции давал он, а Бочков только слушал. Слушал и благодарно покачивал головой. Ему было приятно, что на него не кричат, что его не оскорбляют. Чувствовалось, что и Николаев испытывает полное удовлетворение: и оттого, что подшефной больнице понадобилось его столичное уменье, и, наверно, оттого, что здесь, как и в институте, он учит неоперившегося птенца.
Сложная операция! Они долбили височную кость. Можно было подумать, что они не врачи, а металлисты или плотники. Из очага заболевания выделилось ложки три желто-зеленого гноя. Без лечения он разлился бы по мозгу и…
— Думаю, что он будет жить, — сказал Николаев после операции.
Я тоже верил, что не умрет теперь Викторов, как не умерли Гриша и мотоциклист Лобов.
Мы беседовали в ординаторской терапевтического отделения, куда Чуднов пригласил Николаева. Ассистент спешил. Чувствовалось, что важное дело, ради которого он прибыл, кончилось и остальное его не интересует.
— Ну так что у вас тут с практикой студентов, Михаил Илларионович? — спросил Николаев, поглядывая на часы.
— Не найдут общий язык с заведующим хирургией, — ответил Чуднов.
— Не понимаю, разве это настолько трудно?
— Товарищ Николаев, — сказал я, — вам ассистировал доктор Бочков. Вам хотелось бы, чтобы мы вышли из института такими же беспомощными?
Николаев вдруг насупился.
— Да, Михаил Илларионович, Бочков слабоват в самом деле. Он не делает никаких операций?.. Почему не воздействуете на заведующего отделением?
— Пробовал — не получается. Я его в ЦИУ пошлю.
— Бочкова? Вот-вот, непременно.
Чуднов улыбнулся одними глазами.
— Что касается практики студентов, то я советую, товарищ Захаров, прилежно выполнять предписания врачей, они знают, как и чему вас учить. И затем: не разбрасывайтесь. И не суйте свой нос куда не следует…
— Вам же говорили! — воскликнул наш чудесный старичина и подмигнул мне.
За окном трижды просигналила машина.
Николаев бросил на спинку стула халат и подал Чуднову руку. Через две минуты красный крестик на стекле «Волги» мелькнул в воротах.
— А я все-таки пошлю его в ЦИУ, — сказал Чуднов. — Пока он будет там, мы здесь наведем порядок, а Борис Наумович, возвратясь и потеряв инерцию косности, его примет. Алена Александровна прямо спросила: «Сумеете Золотова вылечить?» Вот как появилась у нас идея с ЦИУ.
— Скучать будет на курсах, — сказал я. — Он и так все операции делает.
— Думаете, великому умельцу курсы противопоказаны? Ему же там диссертацию профессор поможет закончить. Кандидат наук в больнице! Плохо это или хорошо для всех нас? Вот так-то.
Чуднов, думая о чем-то, ходил по комнате, будто вдруг сразу забыл обо мне. Потом остановился, положил мне на плечо руку и спросил:
— Хотите, расскажу историю Лены Погребнюк?
…Тысяча девятьсот сорок первый год. Девятнадцатилетняя девчонка ушла медсестрой на фронт. Первое ранение под Крюковом, госпиталь — и снова в боях. Десант через Керченский пролив в Крым. Тогда она была сестрой в хирургическом взводе десантной дивизии. Полтора месяца на плацдарме, в отрыве от своих. Каждый метр взрыт немецкими бомбами и снарядами. В операционной работают при коптилках. С потолка падают штукатурка и земля. Осколки врываются через окна. Повторные ранения солдат на операционном столе. Здесь ей перебило руку, а впереди был рейд по тылам врага — дивизия уходила на Митридат, на соединение со своей армией. После войны — институт. Вот как наша Алена Александровна стала врачом, и каким врачом! Она, дорогой мой, свою профессию выстрадала, она свою любовь к ней через огонь пронесла… Это, Николай Иванович, в продолжение нашего разговора о молодых специалистах. Ну, а дальше — «испортили» ей карьеру товарищи: избрали секретарем парторганизации, — и началась ее вторая профессия, уже по партийной линии.
Учитель Дубовский и электрик Луговой быстро поправлялись. За Грининым прочно закрепилась характеристика — прирожденный хирург. Что ж, это можно было понять. Он первым из студентов сделал две полостные операции и сейчас готовился к более сложной. Так говорили сестры и санитарки. Я слушал и только улыбался. Говорят? Пусть!
Настроение у него в последние дни было прямо-таки превосходное. Он не ходил, а плавал по коридорам и палатам, высоко держа пышную голову. Кто его не знал, мог подумать, что это очень важное лицо в больнице. Хотелось подойти и щелкнуть его по носу. Пригни голову, мальчик, шишку набьешь!
Порою было забавно наблюдать за ним.
На днях меня назначили дежурить на «Скорую помощь». Гринин спросил, не буду ли я против, если он подежурит вместе со мной. Я, конечно, не возражал. Гринин попросил Чуднова, и тот разрешил дежурить двоим.
Мы пошли на дежурство.
Светло-голубая машина с красным крестом на боку, казалось, дремала во дворе поликлиники возле старого, покрытого зеленоватой плесенью забора.
В тесной комнатушке с большим окном, выходящим на улицу, за столом сидела совсем молоденькая фельдшерица и весьма оживленно разговаривала по телефону. Это был необязательный и совсем не медицинский разговор. Я раскрыл рот, чтоб сказать об этом, но Гринин схватил меня за руку:
— Подожди, Николай, я скажу… Сестра, разве вы не знаете, что не рекомендуется занимать служебный телефон пустыми разговорами?
— Что?.. Одну минуту, Витя, — сказала фельдшерица в трубку и повернулась к Гринину. Он сидел рядом со мной на кушетке. — Во-первых, я не сестра, а фельдшерица. Во-вторых, я вам не подчиняюсь и прошу мне не указывать. — Черные подведенные ресницы ее дрожали. Она поглядывала на меня, ища в моих глазах сочувствия. Я не вмешивался. Пусть Гринин сам с ней разделается.
— Ваша пустая болтовня может дорого обойтись, — наступал Гринин.
— Что вы сказали, интересный юноша? Дорого обойтись?
— Да! Она может стоить человеку жизни!
— Прошу не указывать, человек с усами. Впрочем, усики вам идут. С ними вы напоминаете мужчину, — фельдшерица взглянула в трубку, словно в зеркало, улыбнулась, представив, наверно, что ее видит тот, с кем она говорила: — Алло, Витенька! Ты меня слушаешь?.. Да так, тут один молокосос ко мне прицепился… Я его, конечно, отшила, как полагается. — Она коротко взглянула на Гринина, проверяя, как он будет реагировать на ее слова, и продолжала разговаривать.
Гринин смотрел на меня, дрожа от ярости.
— Василию Петровичу скажу. Он ей даст на орехи! — Гринин встал, резко одернул халат и уже направился в хирургический кабинет к Коршунову, который сегодня дежурил вместе с нами.
— Повремени, Юра, — сказал я и подошел к столу.
Фельдшерица краем глаза наблюдала за нами.
— Дайте! — сказал я ей и взялся за трубку. Она не отдавала. Я потянул сильнее: — Прошу!
Она опустила трубку, отскочила, словно ее ударили, и истерично закричала:
— Хам! Я на служебном посту, а ты…
Я положил телефонную трубку на рычаг и спросил:
— Может быть, окно открыть, чтобы вас лучше слышали на улице? — И толкнул раму — обе створки распахнулись.
Фельдшерица мгновенно притихла. Сжав толстые накрашенные губы, смотрела на меня, прищурившись, с выражением страха и бессилия. Кривляясь, спросила:
— На что вы еще способны, бывший военный?
— Садись к телефону, Юра, — сказал я.
Гринин сел за стол, а она стояла у раскрытого окна, видимо обдумывая, что бы ей выкинуть. Сначала она сжимала кулаки, потом поковыряла пальцем замазку, повернулась и, бросив мне: «Дуб!», уселась на подоконник.
Я достал из чемоданчика «Последние залпы», раскрыл сотую страницу. Не читалось.
Я оглядел комнатушку. На одной стене — портрет Павлова, на второй — таблица о мерах помощи при отравлениях. Точно такую же таблицу я видел на станции «Скорой помощи» в Москве, где работал зимой полтора месяца. Потом трудно стало совмещать учебу с работой, и я ушел.
В углу стоял стеклянный шкаф с инструментарием, рядом — такой же, с медикаментами.
Вошел Василий Петрович, настороженным взглядом оглядел нас, поводил выпуклыми карими глазами. С наших лиц, наверно, еще не сошло раздражение, потому что Коршунов спросил:
— Что тут у вас?
— Телефон арестовали! — сказала плаксивым голосом фельдшерица.
