Но и для этих ограниченных узкими рамками обязанностей молодая гречанка, очень рано выходившая замуж – нередко в 13–15 лет[685] – не получала достаточной подготовки. В своих дальнейших рассуждениях тот же Ксенофонт объясняет, что она ничего не понимает в возложенных на нее и подробно им описанных обязанностях, разве только умеет сшить платье из шерсти, так как все ее добрачное воспитание состояло в том, чтобы умеренно есть и пить и, по возможности, мало слушать и спрашивать. Последствием такого воспитания была столь большая робость, что она ни в чем не доверяла себе и едва осмеливалась говорить со своим мужем. Критика Ксенофонта сводится к тому, что очень многие женщины Аттики, именно вследствие такой полной несамостоятельности, неспособны даже к ведению своего дома и к воспитанию своих детей. Того же мнения придерживается и Платон.[686] Таким образом, женщина из «клетки материнского гарема переходила в клетку мужа»[687] и здесь вела строго замкнутое, несвободное существование, мало внушавшее к себе уважение. Греческий брак ни в каком отношении не отличался индивидуальным характером. Напротив, он во все времена был браком по расчету в худшем смысле этого слова, причем решающее значение для него имели, главным образом, материалистические соображения. Брак был «необходимым злом», а заключение брака по взаимной склонности, в виду замкнутой жизни девушек, наблюдалось очень редко.[688]
Правило же составляли денежные браки и подходящие браки по расчету. (Лукиан, Dialogi meretricii 4, 1; 7, 4; Ксенофонт, Hieron гл. I).
Последствием такого порядка вещей была полная подчиненность женщин в семье и отстранение их от всех интересов мужчин вне дома, доходившее до того, что им запрещено было даже посещение театра (Элиан, Var. Histor. X, I); а мужья обращались с ними с большой строгостью. Это видно, например, из характерных стихов в «Лисистрате» Аристофана (строфы 507–515):
Wohl trugen wir Frau’n in dem vorigen Krieg und der Notzeit alles geduldig
In bescheidenem Sinn, wie Frauen nur sind, was immer ihr Männer begannet;
Denn ihr liesset uns ja nicht mucksen cinmal. Seit dorther gefielt ihr uns gar nicht,
Wir erkannten euch wohl mit feinem Gefuhl, und sassen wir stiller zu Hause,
Da vernahmen wir haufig genug, wie verkehrt ihr die wichtigsten Dinge beratet.
Dann fragten wir euch in der Seele betrübt manchmal, doch lächelnden Mundes:
«Was habt ihr nun in der Versammlung des Volks heut wegen des Friedens beschlossen?
Was wird auf die Säule geschrieben?» – «Was geht das Dich an?» brummte der Mann drauf;
«Du schweigst mir davon!» – Und ich schwieg.[689]
(Во время прошлой войны и несчастий мы, женщины, все сносили терпеливо; со скромностью, присущей только женщинам, относились мы ко всему, что затевали вы, мужчины; а вы не позволяли нам даже пикнуть. Но с тех пор вы нам совсем не нравитесь. Тонким чувством мы поняли вас и даже сидя дома часто узнавали, как превратно вы толкуете важнейшие государственные дела. Тогда мы с улыбкой на устах и с болью в душе иногда спрашивали вас: «Что вы сегодня решили в народном собрании относительно мира? Что будет написано на столбе?» – А муж мой ворчал в ответ: «Тебе-то какое дело? Замолчи!» – и я молчала).
В Афинах и Ионии мужчина искал вообще индивидуальных отношений с женщинами внебрака – у гетер и конкубинаток.[690] Про спартанских женщин Платон, напротив, говорит (Gesetze VII, 80ба), что, свободные от низшей ткацкой работы, они наравне с мужчинами принимают участие в богослужении, в управлении домом и воспитании детей, в то время как в Афинах решающий голос во всех этих делах принадлежал мужчине. Это не простая случайность, что в Спарте проституция никогда не достигала сколько-нибудь заметного развития. Это непосредственно зависит от более свободного положения спартанской женщины. На это указывает Ретценштейн.[691] Но и в Спарте цель брака была только физико-политическая (произведение на свет детей для государственных целей и воспитание их под наблюдением государства). Поэтому бесплодные браки не связывали (Геродот VI, 61) и бывали даже случаи временной уступки жены ради произведения потомства (Плутарх, Ликург 15; Ксенофонт, de republica. Loc. 1, 7).
Римский брак, несомненно, был гораздо ближе к нашему современному понятию о браке, чем греческий, в виду большей свободы и большего уважения, которым пользовались римские матроны. Но и здесь главной целью брака было рождение детей, как это доказывает старая, употребительная во время вступления в брак формула «liberorum quaerendorum causa» (Плавт, Aulularia 11, I, 26; Captivi IV, 2, 109; Августин, de civitate dei XIV, 18). Особенно характерным в этом отношении является следующее место из Аулус Геллия (Noct. attic. IV, 3, 2): «Сообщают, что Карвилий этот чрезвычайно любил и высоко ставил за ее добродетели свою жену, с которой развелся, но священный страх перед клятвой (данной им), по его словам, еще превосходит его нежность и любовь. Дело в том, что (как это всегда бывает при венчании) он должен был произнести перед судьями нравов клятву (обычную), что он берет себе жену только для того, чтобы иметь потомство (законное).[692] В виду юного возраста вступавших в брак девушек (12–14 лет),[693] другой точки зрения и не могло быть. Знакомство супругов до брака также бывало редко.[694] Тем не менее, как мы уже упоминали, положение женщины – если не считать более древней эпохи с ее выраженным патриархатом – было относительно самостоятельное. В предисловии к своим биографиям, где он отмечает главные различия между греческими и римскими нравами, Корнелий Непот говорит: «Какой римлянин стыдится повести свою жену на званый обед, или какая хозяйка не живет в передней части дома и держится вдали от сношений с людьми?» Римским женщинам разрешено было также посещать театры и другие публичные места.[695]
Если мы, тем не менее, в третьем веке до Р. X. видим, что проституция приняла в Риме широкие размеры, то это нужно приписать почти исключительно греческому влиянию, а не специально римским условиям семейной жизни. В Греции, как и в Риме, прежде всего, чрезвычайно благоприятствовали развитию проституции строгий взгляд на брак и наказание за нарушение супружеской верности. Мало того, можно даже сказать, что во времена Солона в Греции и Риме планомерно поощряли проституцию, потому что ошибочно верили, будто тем самым можно защитить брак от вторжения разврата. Первая государственная организация проституции последовала исключительно с этой именно точки зрения. К тому же понятие о незаконном и наказуемом соитии, «illicitus coitus», было у древних гораздо шире, чем у нас. Наказанию подвергалось не только собственно прелюбодеяние, т. е. половое сношение с замужней женщиной, но и соблазнение незамужней сестры или дочери. И то, и другое греки объединяли в одном общем понятии, между тем как римляне нарушение супружеской верности называли «adulterium», а половое сношение с приличной незамужней женщиной или вдовой носило название «stuprum»[696] (Диг. 48, 5, 6, § 1; Диг. 48, 5, 34). Контраст между строгим воззрением греко-римского законодательства на внебрачные половые сношения с замужними и незамужними гражданками, с одной стороны, и снисходительный взгляд на сношения с проститутками, с другой, – в высшей степени поразителен. Он рисует нам античную проституцию, как оборотную сторону и необходимый коррелят брака или как защиту «половой чести» известного класса женщин.
Мы приведем здесь следующие пункты греческого законодательства, касающиеся нарушения супружеской верности и недозволенных половых сношений.[697] Все греческие законы разрешали собственную месть за соблазнение матери, сестры, дочери и даже конкубинатки. Пойманный с поличным мог быть безнаказанно убит. Государство же наказывало за прелюбодеяние смертной казнью только в Тенедосе. По закону Залевка, прелюбодею выкалывали глаза (Элиан, Var. hist. XIII, 23). В общем же государственное законодательство карало за такого рода проступки более или менее значительными позорными наказаниями. Так, например, у пизидийцев и кумейцев мужчину и женщину, провинившихся в прелюбодеянии, сажали на осла и возили по городу (Стобеус, Florilegium 44, 41; Плутарх, quaest. graec. 2). В Гортисе, на острове Крите, прелюбодею надевали венок из шерсти, он пользовался всеобщим презрением и терял все гражданские права; кроме того, он должен был уплатить в общественную кассу 50 статеров (Элиан ХИ, 12). В Лепреуме прелюбодея и его сообщницу присуждали к пожизненному лишению прав; кроме того, его в течение трех дней гоняли связанным по городу, а ее в течение одиннадцати дней выставляли в легком нижнем платье на рынке у позорного столба (Гераклид, fragm. 14). В Афинах, кроме денежного штрафа и лишения прав, применялись еще телесные наказания.
И в Риме также муж, поймавший свою жену на месте преступления, имел право убить ее (Геллий X, 23; Сенека de ira 1, 16), а к совершившему прелюбодеяние с его женой он мог применить любой акт мести (убийство, оскопление, изуродование носа и т. д.; Квинтилиан, Instit. orator. HI, 6, 17; V, 10, 39, 52, 88; Плавт, Curculio I, 1, 28 и след.; Miles gloriosus V, 2 и след.: Poenulus IV, 2, 40; Теренций, Eunuch, V, 5, 15; Гораций, Сатиры, 1, 2, 45 и след.; Ювенал X, 311 и след.; Марциал II, 60; III, 85). То же самое имел право сделать и отец совершившей прелюбодеяние. Но по закону, если отец или супруг хотели прибегнуть к кровавой мести, они должны были убить обоих виновных (Квинтилиан V, 10, 104; VIII, 1, 6; Сенека Controvers. I, 4; II, 24). «Stuprum», т. е. недозволенные половые сношения с незамужними женщинами наказывались денежным штрафом или изгнанием.
