Мне кажется, это может происходить из-за того, что те эмоции и типичные способы реагирования, которые мы демонстрируем в отношениях, являются частью системы неосознанной (имплицитной) памяти. Когда в процессе психотерапии эти способы реагирования осознаются, у пациента появляется возможность взглянуть на них иначе и изменить их. А позитивные связи способствуют нейропластическим изменениям, активируя процесс утраты навыков и знаний и разрушения существующих нейронных сетей, что позволяет пациенту изменить имеющиеся у него намерения[125].
После того как господин А. пришел к пониманию своих посттравматических симптомов, он начал лучше «регулировать» свои эмоции. Он сообщал, что уже хорошо владеет собой за стенами кабинета. Когда он испытывал болезненные чувства, то теперь не так часто искал спасения в алкоголе. Отныне господин А. мог отпустить своего внутреннего «охранника» и перестать все время защищаться. Он чувствовал себя более спокойно, выражая, когда это требовалось, свой гнев, и у него возникло более сильное чувство близости со своими детьми.
Он пока продолжал сеансы психоанализа, желая посмотреть в лицо своей боли, вместо того чтобы полностью отвергать ее. Теперь господин А. подолгу молчал, что свидетельствовало о его глубокой решимости. Выражение его лица указывало на то, что он испытывает невероятную боль, вызванную ужасной печалью, которую ему не хотелось бы обсуждать.
Из-за того, что, пока Л. рос, его чувства, связанные с потерей матери, никогда не озвучивались, а члены его семьи справлялись со своей болью, занимаясь повседневными делами, а также из-за его столь длительного молчания, я пошел на риск и попытался выразить словами то, что он сообщал мне своим невербальным поведением. Я сказал: «Вы словно говорите мне (и наверно, когда-то хотели сказать своим близким): „Неужели вы не видите, что после такой ужасной потери я прямо сейчас должен впасть в депрессию?“»
Он расплакался во второй раз за время наших занятий. В промежутках между приступами слез он начал непроизвольно и ритмически высовывать язык, что делало его похожим на ребенка, которого отняли от груди и который высовывает язык, чтобы найти ее. Затем он закрыл лицо руками, положил руку в рот так, как это делают двухлетние дети, и разразился громкими рыданиями. Он сказал: «Я хочу, чтобы меня утешили за всю мою боль и потери, однако не подходите слишком близко со своим утешением. Я хочу быть один в своем гнетущем страдании. Вы не сможете этого понять, потому что я и сам не понимаю. Эта печаль слишком велика».
После того как он произнес это, мы оба осознали, что он нередко занимал позицию «отказа от утешения», и что это внесло свой вклад в «обособленность», присущую его характеру. Он «продирался» сквозь механизм защиты, который существовал у него с детства и который помогал ограждать себя от постигшей его безграничной потери. Этот механизм защиты, который использовался много тысяч раз, постоянно получал пластическое подкрепление. Однако наиболее ярко выраженная черта его характера — отстраненность — не была предопределена на генетическом уровне, а возникла в результате пластического научения, а теперь он начал от нее отучаться.
Может показаться странным, что господин Л. плакал и высовывал язык как маленький ребенок, но это было первое из нескольких подобных «инфантильных» переживаний, которые он испытал, лежа на кушетке в моем кабинете. Фрейд обнаружил, что пациенты, перенесшие раннюю травму, в решающие моменты нередко «регрессируют» и не только воскрешают ранние воспоминания, но и в течение короткого периода времени по-детски переживают их.
С моей точки зрения это совершенно понятно. Господин Л. только что отказался от защиты, которой пользовался с детства — отрицания эмоционального влияния своей потери, — и это обнажило воспоминания и эмоциональную боль, которую она скрывала. На мой взгляд, возвращение к старым нейронным схемам в процессе занятий психоанализом представляет собой пример демаскировки, которая часто предшествует психологической реорганизации. Именно так случилось с господином А.
На следующем сеансе он сообщил, что его повторяющийся сон изменился. На этот раз он отправился в свой старый дом в поиске «взрослой собственности». Так сон послал ему сигнал о преодолении проблемы.
А. рассказывает: «Я иду навестить старый дом. Я точно не знаю, чей он, но тем не менее он как бы мой. Я ищу что — то — теперь это не игрушки, а что-то, принадлежащее взрослому человеку. Тает снег, это конец зимы. Я вхожу внутрь и вижу, что это тот самый дом, где я родился. Сначала я думаю, что в доме никого нет, но из задней комнаты появляется моя бывшая жена, — которая, как мне теперь кажется, обращалась со мной как хорошая мать. Она приветствует меня и говорит, что рада меня видеть, и я чувствую эйфорию».
А. освобождался от стремления к изоляции, чувства оторванности от людей и каких-то частей самого себя. Сон рассказывал о его эмоциональном «таянии снегов» и человеке, похожем на его мать, который был вместе с ним в доме, где прошло его раннее детство. В конце концов, этот дом не был пустым. За тем сном последовали другие похожие сны, в которых он возвращал себе утраченное прошлое, восприятие самого себя и ощущение, что у него была мать.
Однажды он упомянул стихотворение об ужасно голодной индейской матери, которая перед тем как умереть, отдала своему ребенку последний кусочек еды. Он не мог понять, почему это стихотворение так его трогает. Затем он сделал паузу и вдруг издал оглушительный вопль: «Моя мама пожертвовала своей жизнью ради меня!» Он кричал, сотрясаясь всем телом, потом замолчал, а после этого выкрикнул: «Мне нужна моя мама!»
В этот момент господин А., не склонный к истерическим припадкам человек, испытал всю ту эмоциональную боль, которую его системы защиты отталкивали. Заново переживая свои детские мысли и чувства, он регрессировал и возрождал более старые сети памяти и даже манеру говорить. Но за этим снова последовала психологическая реорганизация на более высоком уровне.
Осознав огромное чувство потери матери, он впервые пошел к ней на могилу. До этого часть его сознания как бы цеплялась за волшебную мысль, что она жива. Теперь же он был готов принять всем своим существом факт ее смерти.
На следующий год господин А. впервые в жизни влюбился, глубоко и серьезно. Он даже начал испытывать собственнический инстинкт по отношению к своей возлюбленной и страдал от нормальной ревности, тоже в первый раз в жизни. Теперь он понял, почему женщин приводила в ярость его отчужденность, и это заставило его ощутить грусть и чувство вины. Он почувствовал, что возродил ту часть самого себя, которая была связана с матерью и была им утрачена, когда она умерла. Обнаружив в самом себе ту часть души, которая однажды уже любила женщину, он смог полюбить снова.
Затем был его последний сон, рассказанный на сеансе психоанализа:
«Я видел мать, которая играла на пианино, а потом я вышел, чтобы кого-то впустить, а когда вернулся, она лежала в гробу».
Во время свободных ассоциаций на тему этого сна он был поражен собственному стремлению увидеть свою мать лежащей в открытом гробу. Во сне он протягивал к ней руки и был переполнен ужасом оттого, что она не отвечает. На сеансе А., снова охваченный старым горем, издал громкий вопль, после чего все его тело корчилось в конвульсиях в течение десяти минут. Успокоившись, он сказал: «Мне кажется, что это было реальное воспоминание о похоронах матери»[126].
Господин Л. чувствовал себя лучше и в то же время по-другому. У него были стабильные, любящие отношения с женщиной, его связь с детьми существенно усилилась, и ему больше не была свойственна отчужденность. Во время последнего сеанса он сообщил, что разговаривал с одним из старших братьев, который подтвердил, что на похоронах матери был открытый гроб и что он там присутствовал[127]. Когда мы расставались, господин А. испытывал сознательную печаль, но его уже не приводила в состояние депрессии или паралича мысль о разлуке. Прошло десять лет с тех пор, как он закончил терапию, и он по-прежнему не страдает глубокими депрессиями и говорит, что психоанализ «изменил мою жизнь и дал возможность держать ее под контролем».
Многие из нас, по причине собственной детской амнезии, могут засомневаться в том, что взрослые люди способны помнить столь давние события, как это было в случае с господином А. Когда-то подобные сомнения были настолько распространены, что никто даже не брался за изучение этого вопроса. Однако последние исследования показывают, что дети в возрасте одного года и двух лет могут запечатлеть в памяти определенные факты и события, включая травмирующие.
