Юрген Торвальд - Империя хирургов

Я направился в столовую, поел, затем поднялся в мой номер, где намеревался отдохнуть, но уже через час в дверь постучали, что изрядно удивило меня. Это был портье. Он принес мне расписание подходящих поездов. Я заключил, что должен покинуть отель уже в семь утра, и попросил его позаботиться о билетах. Ответом портье было обычное «Разумеется», но он не двинулся с места.

«У Вас есть для меня еще что-то?» – спросил я.

«Извините, да, – ответил он смущенно и взволнованно. – Господин Мирко Брадко будет Вам очень обязан, если до Вашего отъезда Вы согласитесь принять еще один визит. Господин Брадко – владелец нашего и многих других отелей. Господин Брадко живет очень уединенно. Он очень просит Вас посетить его…»

«И по какому же вопросу?» – поинтересовался я – мое удивление все возрастало, но я все еще ничего не понимал.

«Я не могу Вам этого сказать, – ответил он. – Но это очень важно. Поверьте мне: для нескольких людей от этого очень многое зависит…»

Портье усадил меня в экипаж, и через четверть часа мы подъехали к одному из находящихся поодаль белых частных домов, прячущихся за высокой стеной. На просторной лужайке перед ним меня дожидался маленький, седой, необыкновенно нервничающий человек. Это был Брадко. Портье тут же оставил нас наедине.

«Приношу тысячу извинений, – сказал Брадко по-немецки с сильным акцентом. – Я действительно готов извиниться перед Вами тысячу раз». Он узнал, что я собирался поехать в Ольмюц. И ему стало известно, что там живет один врач, который может человека, ослепшего из-за заболевания роговицы, снова сделать зрячим.

Тонкие губы выдавали в этом неловком человеке расчетливого правителя своей империи. Тем не менее они дрожали, когда он говорил со мной. «Пожалуйста, скажите, правильно ли мне доложили. Пожалуйста, назовите мне имя этого врача…»

«Конечно, с удовольствием…» – сказал я, насторожившись, но все еще не понимая, какая здесь может быть связь.

«Вы непременно поймете меня», – протараторил он. Брадко спешно подошел к столу и вернулся с фотографией в золоченой рамке. «Взгляните на это человеческое дитя, двадцать лет, Бог наградил всем, что может сделать человека счастливым».

Как только мой взгляд упал на портрет, мне все стало ясно. На фотографии во всем своем прелестном своеобразии была изображена девушка, встреченная мной на пляже, но – несмотря на очевидные попытки ретуши – с потухшим взглядом мертвых глаз.

«Так это Ваша дочь…» – произнес я, с трудом выговаривая слова.

«Да, моя дочь, – ответил он. – Теперь Вы понимаете, что я намереваюсь сделать? Она ослепла, когда ей было шесть. Во время строительства одного из моих домов она играла на стройплощадке. Там гасили известь, и брызги попали ей в оба глаза. Рабочие сделали самое ужасное, что только можно было сделать. Они промыли ее глаза водой. Тогда до ближайшего врача нужно было ехать целый час поездом. Когда он пришел, уже вечером, было слишком поздно. Роговица обоих глаз была выжжена. С тех пор Аня ничего не видит, только слабый мерцающий свет – днем. Я разузнал обо всех доступных способах лечения. Я был в Вене, Берлине, Париже, Утрехте и Лондоне. Все было напрасно, тщетно». «Пожалуйста, – продолжал он, – скажите, что все произнесенное Вами сегодня днем в присутствии моего портье – правда. Действительно ли врачу в Ольмюце удалось заменить поврежденную роговицу здоровой? Я еще ничего не говорил моей дочери. Если же Вы уверены в том, что говорили, я не буду терять ни часа. Я отправлюсь в Ольмюц завтрашним же утром…»

«Это правда, – подтвердил я. – Одному до недавнего времени мне незнакомому хирургу в Ольмюце, доктору Цирму, удалось вылечить слепоту, произведя трансплантацию. По крайней мере, так говорится в научной публикации. Но подробностей я не знаю. Я направляюсь в Ольмюц как раз за ними. Больше я ничего не могу Вам сообщить… Я был бы рад информировать Вас обо всем, что мне доведется узнать. Насколько я мог понять из находящейся в моем распоряжении статьи, – продолжал я, – операция эффективна не при любых повреждениях роговицы. Прежде всего, следует установить…» Он не дал мне договорить.

«Вы ведь врач, – с надеждой в голосе проговорил он. – Не могли бы Вы взглянуть на глаза Ани? Я храню заключения всех офтальмологов. Прошу вас, скажите, сможет ли моя дочь…» Он не окончил предложения и поспешил к дверям, не выслушав моих возражений – ведь я не был офтальмологом и не владел никакими диагностическими методами. Он исчез в глубине коридора. Я слышал, как он позвал: «Аня… Аня… скорей иди сюда!»

Он завел девушку в комнату. Впервые я увидел ее лицо в непосредственной близости – при свете дня. Оно было так выразительно и прекрасно, что мертвое выражение глаз на этом лице наполнило меня негодованием, отрицанием нелепой судьбы – эмоциями, которые я уже раз ощутил, впервые встретив Эстер Кэбот.

«Аня… – сказал Брадко, глотая воздух. – Здесь стоит доктор Хартман, постоялец нашего отеля у моря. Он врач. Доктор Хартман хотел бы взглянуть на твои глаза…»

Еще когда он говорил, лицо девушки налилось краской, будто бы одно только упоминание о медицинском обследовании вызывало у нее судорожное противление. Она ничего не ответила и продолжила стоять, не двигаясь. Она не выражала никакого участия, когда я попытался аккуратно повернуть ее голову так, чтобы ее глаза находились против моих. Я подумал о страстных объятиях, которые мне довелось наблюдать, – они очень противоречили ее теперешнему подчеркнутому равнодушию. Когда я опустил руки с ее лица, ее губы приоткрылись: «Теперь я могу идти?», – спросила она.

«Да, дитя, да…» – сказал Брадко подавленно. Я бегло и искоса взглянул на его лицо и заметил, что и его что-то гложет, что-то, что он пытается скрыть. Под руку с Брадко девушка быстрыми шагами покинула комнату. Когда Брадко вернулся, он выглядел еще более взволнованным. В почти что экстатическом порыве он попросил меня извинить его дочь за это поведение. Он объяснил, что и я бы проникся неприятием ко всем новым медицинским изысканиям после стольких тщетных поездок от врача к врачу. Его объяснения я не счел удовлетворительными и проясняющими что-либо, и мне, полагаю, не нужно объяснять, почему.

Быстро бормоча что-то, Брадко вынул из ящика письменного стола различные бумаги и дрожащими руками разложил их передо мной. Это были медицинские заключения профессоров Лебера из Лейпцига и Шнеллена из Утрехта, считавшихся ведущими врачами-офтальмологами. О роговице обоих глаз они высказывались как о «помутневшей до состояния матового стекла или даже полностью утратившей прозрачность вследствие сильного химического ожога». Передня камера, радужная оболочка и хрусталик не были повреждены. Я вспомнил, что в своей статье доктор Цирм писал о сходной клинической картине его пациента и описывал такое сочетание симптомов как благоприятное для операции.

Я попытался успокоить Брадко. Я сказал ему, что заключения Шнеллена достаточно и что, по моему мнению, все условия для успешной операции соблюдены. Но мне пришлось повторить мою просьбу воздержаться от необдуманной поездки.

«Но когда Вы сможете написать мне? Только представьте себе, в каком состоянии мне придется дожидаться Вашего письма».

Я постарался разъяснить ему, что никогда до этого не был в Ольмюце и не мог предсказать, сколько времени потребуется для наведения справок. Я пообещал ему только, что не забуду о нем и его дочери…

Наконец Брадко взял себя в руки. Он позвонил в колокольчик, и появился портье, которому было велено доставить меня обратно в отель. Я нарочно сел рядом с ним. Когда мы подъезжали к отелю, я спросил, возможно ли устроить встречу с дочерью Брадко без присутствия его самого.

Портье посмотрел на меня удивленно и одновременно напугано. «С какой целью?» – спросил он после некоторых колебаний.

Я объяснил, что, возможно, без отца девушка уже не будет так молчалива и сдержанна, что тогда бросилось мне в глаза.

Портье отвернулся. «Вы не хотите отвечать мне?» – поинтересовался я. Но портье отозвался: «Пожалуйста, оставьте мне право не отвечать на Ваш вопрос». От него нельзя было добиться ничего больше.

Около пяти часов я упаковал последние мои документы и еще раз внимательно перечитал статью Цирма. Из нее следовало, что случай Ани Брадко во многом походил на случай прооперированного Цирмом больного. Все это время меня не покидала мысль, что, если бы мне удалось хоть раз наедине поговорить с девушкой, я был бы посвящен в некую тайну. Поведение портье только укрепило мою уверенность в том.

Около шести часов мне вдруг захотелось снова совершить прогулку по той части пляжа, где я встретил Аню и ее спутника. В сумерках я медленно пошел вдоль по улице и хотел уже свернуть к берегу, как услышал позади звук торопливых шагов.

Я остановился, повернул голову, и тут же передо мной предстало расплывчатое молодое лицо с отталкивающими, безобразными чертами. Это был тот парень, спутник Ани.