Алексей Зверев - Набоков

Приезжавшим в Монтрё он по-прежнему казался полным энергии, пышущим творческим энтузиазмом. Но в действительности все было не совсем так. И даже совсем не так.

Набоков чувствовал, что его время уходит. Его не хватало, чтобы осуществить давние замыслы и, главное, окончить новую книгу, которую следовало в 1976-м, по заключенному договору, представлять в издательство. Роман был тщательно обдуман, уже написан в отрывках — на перебеленных или оставшихся первыми вариантами карточках; текст относился к разным главам и не составлял целостного фрагмента. Было заглавие — «Оригинал Лауры», было стилистическое решение. В дневнике сказано: «Роман, где не будет „я“, не будет „он“, а будет повествователь, чей взгляд как бы скользит, ни на чем не останавливаясь, но все время о себе напоминая в книге». Набоков интенсивно работал над этим романом зимой 1975/76 года, в апреле сообщив издателю, что готово около ста страниц — примерно половина книги. Но дописать ее было не суждено.

Он понимал, что может не успеть. К ящичку, куда складывались готовые карточки, еще когда писались «Арлекины», был приклеен листок с разъяснением, что рукопись не должна публиковаться, если она не будет доведена до конца автором. С «Оригиналом Лауры» это и произошло.

Работа остановилась летом 1976-го, когда пошли болезни. Началось с неудачного падения на горном склоне во время охоты на бабочек. Потом появились неприятности с легкими. Несколько раз приходилось ложиться в больницу — лучшие были неподалеку, в Лозанне.

Там, в Лозанне, в больничной палате Набоков и умер 2 июля 1977 года. Была кремация в присутствии родных и двух-трех друзей, особенно близких семье. Урну захоронили на кладбище Кларанса, городка минутах в двадцати ходьбы от Монтрё. Четырнадцать лет спустя могила — на ней мраморная плита, даты жизни и надпись по-французски: «Владимир Набоков, писатель» — приняла Веру. Ее останки легли в ту же урну.

Последние годы Набокова не были временем старческой деградации. Беллу Ахмадулину, приезжавшую в Монтрё ранней весной 77-го, — она была первым и единственным литератором из послевоенного СССР, кто видел живого Набокова, — поразила интеллектуальная да и физическая бодрость уже очень немолодого писателя. Видела бы она Набокова хотя бы полугодом раньше! В мае 75-го он еще смог приехать в Париж для телеинтервью с Бернаром Пиво, популярным ведущим престижной литературной программы «Апострофы». Она была приурочена к выходу французского перевода «Ады».

Над этим переводом Набоков просидел, сверяя и правя очень путаный текст, всю зиму. Работал по десять — двенадцать часов в день, забросив собственный новый роман. Серьезно обдумывал, не сделать ли ему самому и важнейшее для него переложение, пока его любимая «Ада» не появилась, вместо «романтического и точного русского», на «сов-жаргоне». Но понял, что сил для этого нет. Они, видимо, как раз и были подорваны, когда он изнемогал над французским текстом. Наградой стали комплиментарные отзывы парижской критики и вторая строка в списке бестселлеров.

Наивно сожалеть о том, что достижению слишком мизерной цели отдано так много выматывающего труда. Набокову был необходим серьезный литературный успех. Реакция на «Арлекинов» да и быстрое охлаждение к «Аде» после неумеренных славословий переживались им болезненно. А его политические мнения, которые были обнародованы в появившемся перед «Арлекинами» сборнике интервью, пришлись очень не ко времени.

Набоков формулировал их жестко, без оговорок, и заглавием этого сборника — «Твердые мнения» — еще раз подчеркнул свою бескомпромиссность. Реакция была ожидаемой: одни насмешки. Да и не только тогда, в начале 70-х годов, которые ознаменовались мощным антивоенным движением и кампанией за гражданское равноправие, но в любой другой период не могли бы расположить к себе интеллектуальную и молодежную среду заявления в том роде, что Набоков испытывает чувство счастья каждый раз, когда ему приходится извлекать на свет свой американский паспорт, что во Вьетнаме его страна занята бескорыстной помощью страдающим от коммунизма, что вашингтонские политические ястребы на самом деле благородные люди, и так далее. Нападки на Фрейда прискучили постоянным читателям Набокова, а его полемика относительно природы времени не с кем-нибудь, а с Эйнштейном, выглядела действительно комично. Провал «Твердых мнений» был полным и очевидным.

Едва ли французская «Ада» была способна в полной мере послужить исцеляющим пластырем, и все-таки именно она стала для Набокова последним литературным торжеством. Беседуя перед телекамерой с Бернаром Пиво, писатель говорил о «мирных лучах идеальной старости», которые на склоне лет согрели героев этого романа. И давал понять, что в этом отношении они похожи на самого автора.

Чистый домысел — все рассуждения на тему, в самом ли деле это было так.

Во всяком случае, Набокова, в отличие от его двойника В. В. из «Арлекинов», не изводил страх перед угрозой умственного одряхления — ее просто не существовало, — и не тревожили мысли о том, что он лишь невыразительная имитация какой-то другой, намного более сильной творческой личности. Окружающие были убеждены, что он, безусловно, крупнейший художник своего времени. Сам он, не высказываясь в таком же духе, тем не менее умел напомнить о своем значении и величии. Редактор воскресного приложения к «Нью-Йорк таймс», предложивший летом 1975 года, чтобы Набоков провел интервью с самим собой, суммировав все основные темы своего творчества, получил ответное письмо такого содержания: это возможно, если гонорар будет доллар за слово, «а не пролетарские полдоллара», как платили остальным. Дело было, конечно, не только в деньгах, а в престиже: Набоков уникален, это должно проявляться всегда и во всем.

С начала 70-х в Монтрё стали появляться бывшие советские писатели, высланные или выжитые из России. Приезжал Виктор Некрасов — беседа не удалась, они были людьми со слишком разным жизненным опытом и душевным складом. Потом Набокова посетил (и понравился ему гораздо больше) Владимир Максимов. Ждали Солженицына. Перелистав «Архипелаг ГУЛАГ», Набоков отметил в дневнике, что с художественной стороны это уровень журналистики, но автор не лишен дарований пламенного оратора и необходимо отдать должное его исторической прозорливости. Солженицын приехал в Монтрё осенью 74-го, но встреча не состоялась из-за чистого недоразумения.

Два набоковских выступления в защиту преследуемых советских диссидентов (к этому его очень склоняли молодые друзья, чета Профферов, американских русистов, в чьем издательстве вышли перепечатки почти всех русских книг Набокова) не произвели серьезного эффекта. Его общественная позиция, только недавно возвещенная «Твердыми мнениями», была слишком откровенно реакционной, и поэтому считалось за благо не воспринимать всерьез любые политические комментарии Набокова и относиться к нему как к чистому художнику. Да как-то и не верилось, что Набоков серьезно обеспокоен судьбами страны, некогда являвшейся его отечеством.

Косвенно обоснованность этих сомнений подтвердил он сам в том же майском телеинтервью 1975 года, когда в ответ на ожидаемый вопрос об изгнании и чувстве потерянности сказал, что потерянным он себя чувствует везде, что это никак не связано «с географической, физической, политической Россией». И, без тени иронии или розыгрыша, подытожил: эмигрантские критики, «так же как и мои школьные учителя в Санкт-Петербурге, были правы, жалуясь на то, что я недостаточно русский».

Тут остается только вспомнить пушкинское, в знаменитом письме Чаадаеву высказанное: «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал».

Знающие Набокова согласятся, что это не о нем.

Герб рода Набоковых. Мария Фердинандовна Набокова (1842–1926), урожденная баронесса Корф. Дмитрий Николаевич Набоков (1826–1904), министр юстиции при Александре II и Александре III; в его собственности находилось поместье Батово возле Выры. Мария Фердинандовна Набокова со своими детьми. СПб. Около 1880 г. Дмитрий Николаевич и Мария Фердинандовна Набоковы в старости. Иван Васильевич Рукавишников (1841–1901), филантроп, владелец поместий Выра и Рождествено. Ольга Николаевна Рукавишникова, урожденная Козлова (1845–1901). Вид на Адмиралтейскую набережную и дом И. В. Рукавишникова (в центре). Фото нач. XX в. Рождествено. Усадебный дом. Вид с реки Грезны. Елена Ивановна и Владимир Дмитриевич Набоковы. Отец Набокова сделал предложение Елене Рукавишниковой в 1897 году на велосипедной прогулке в окрестностях Выры. Выра, дача Набоковых. Дом Набоковых на Морской улице в Санкт-Петербурге. 1910. Внутренний вид церкви Святого Спиридония при Главном управлении уделов, в которой крестили Набокова. Кованое надоконное украшение на фасаде дома на Морской. Цветной витраж. Парадная лестница. Владимир с матерью. СПб. 1900. Владимир Набоков. Лето 1901. Семилетний Владимир с отцом. 1906. Владимир с матерью и дядей В. И. Рукавишниковым. 1907. Помещение, в котором располагалась набоковская библиотека. Сохранился потолок из резного дуба в стиле Генриха II.Современное фото. Владимир Набоков с книгой о бабочках. 1907. Владимир Набоков в Батово. Лето 1909. Батово. Усадебный дом Набоковых-Корфов. Фасад, обращенный в парк. Валентина (Люся) Шульгина, «Тамара» из книги «Память, говори». 1916. Владимир с братом Сергеем. СПб. 1916. Пятеро детей Набоковых: Владимир, Кирилл (р. 1910), Ольга (р. 1903), Сергей (р. 1900) и Елена (р. 1906). Ялта. Ноябрь 1918. Барон Юрий Рауш фон Траубенберг, двоюродный брат и друг юности Владимира Набокова. 1917. П. Н. Милюков. В. Д. Набоков. Берлин, 1919. В. Д. Набоков в редакции «Руля» незадолго до своей трагической гибели. Общий вид Берлина. С открытки начала XX в. Дом, через который проходит берлинское метро. С открытки начала XX в. Владимир Владимирович Набоков — преподаватель Корнеллского университета. 1947. Владимир Набоков — студент Кембриджа. 1920. Владимир Набоков во время путешествия по Швейцарии. Декабрь 1921. Елена Ивановна Набокова. Прага, 1931. Вера Набокова. Середина 1920-х. Владимир Набоков. 1926. Набоков во время работы над «Защитой Лужина». Февраль 1929. Вратарь Набоков и другие члены футбольной команды Русского спортивного клуба. Берлин, 1932. Владислав Ходасевич, крупнейший поэт Русского зарубежья. Март 1939. Ирина Гваданини. Юрий Айхенвальд. Илья Фондаминский. Вера Набокова. 1939. Набоков. 1938. Обложка «Камеры обскуры» (1936), первого романа Набокова, переведенного на английский язык. Отец и сын. Берлин, 1936. Набоков с Верой и Дмитрием. Лето 1935. Владимир Набоков. Кембридж, Массачусетс. Дом, в котором Набоковы жили с 1942 по 1948 год. В музее Агассиса. Кембридж, Массачусетс. 1947. Охота на бабочек. Швейцария. Лето 1963. Рукопись первой страницы книги «Память, говори». Набоков. Итака. Середина 1950-х. С сестрой Еленой. Италия. Апрель 1961. С братом Кириллом и сестрой Еленой. Ницца. Декабрь 1960. Дмитрий за фортепьяно. 1960. На премьере Дмитрия в роли Дона Базилио («Севильский цирюльник»), Милан. 1961. Набоковские детальные рисунки для книги «Бабочки Европы», над которой он работал в 1962–1963 годах, пока издатели не отказались от этого проекта. Набоков в своих апартаментах в Палас-отеле. Монтрё. Набоков возле шале в Швейцарии. 60-е гг. Обычный автограф Набокова на его книгах, подаренных жене. Набоков перед словарем Вебстера. 1966. Вера и Владимир Набоковы. Октябрь 1968. Набоков в свои семьдесят.