В условиях отсутствия рыночных отношений и тотального дефицита предметов первой необходимости потребительское поведение советского человека развивалось по каким-то причудливым законам. Собственный дом и дорогая импортная мебель ассоциировались с мещанством, а вот собственная машина расценивалась как очевидный для всех показатель жизненного успеха. Автомобиль для шестидесятников был «не только средством передвижения, но и знаком престижа»[103]. Тон задавала творческая интеллигенция, о чём с социологической точностью написал Самуил Яковлевич Маршак в эпиграмме, которую он 6 ноября 1961 года оставил в книге для посетителей Дома-музея А. П. Чехова в Ялте и адресовал «братьям-писателям»:
Писательский вес по машинам
Они измеряли в беседе:
Гений — на «ЗИМе» длинном,
Просто талант — на «Победе».
А кто не успел достичь
В искусстве особых успехов,
Покупает машину «Москвич»
Или ходит пешком. Как Чехов[104].
Трифонов метко зафиксировал в своём рассказе эту выразительную примету времени конца 50-х — начала 60-х годов. Вдова Арташеза Лариса уехала из поселка нефтяников, вновь вышла замуж, и её второй муж на деньги, заработанные парикмахером, купил легковой автомобиль. Автор рассказа не стал конкретизировать марку машины: первым читателям «Кепки с большим козырьком» и без его пояснений всё было понятно. Оставшиеся после Арташеза деньги позволяли Ларисе приобрести самую дорогую легковую машину тех лет — легендарный «ЗИМ» (аббревиатура названия «Завод имени Молотова»), стоивший около сорока тысяч дореформенных рублей. После того как Хрущёв разоблачил культ личности Сталина и разгромил «антипартийную группу» Молотова, Маленкова и Кагановича, любое упоминание этой марки, слывшей одним из самых ярких символов сталинской эпохи, в открытой печати считалось нежелательным.
Мы не знаем, был ли у трифоновского Арташеза реальный прототип, или это — собирательный образ, но писатель создал выразительный портрет человека, который резко выделялся на фоне своих современников — реальных и вымышленных. И Трифонов не скрывает своего удивления: «Я подумал о том, какое это могучее свойство, может быть, самое могучее в человеке, — целеустремлённость. Нас обуревает слишком много желаний, но люди, подобные Арташезу, выбирают что-нибудь одно. Они знают, зачем живут. Они не порют горячку в этой жизни, столь приспособленной для горячки. Они не суетятся, не разбрасываются, а с муравьиным упорством продвигаются вперёд и достигают чего-то ведомого им одним. <…> Всё-таки он мне крепко запомнился. Он так не походил на меня и на всех, кого я знал. Он был какой-то удивительно цельный»[105]. Арташез был предназначен для жизни в принципиально иной, чем социализм, социальной системе. Он идеально вписался бы в капиталистическую реальность и сумел бы в ней преуспеть.
В то самое время, когда Трифонов работал над своим рассказом, на страницах толстого журнала «Новый мир» — культового журнала либеральной интеллигенции — из номера в номер печатались и сразу же после выхода в свет в буквальном смысле слова зачитывались до дыр воспоминания Ильи Григорьевича Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Трифонов, как и все его образованные современники, не мог не читать этих прославленных мемуаров. Очевидно несомненное генетическое родство между литературным героем его рассказа парикмахером Арташезом и одним из многочисленных реальных персонажей воспоминаний Эренбурга. Рассказывая о своём пребывании в послевоенной Америке, Илья Григорьевич приводит пространные философские рассуждения немолодого американца из глухой провинции. За свою жизнь этот человек несколько раз был на гребне успеха и быстро богател, затем — неожиданно разорялся, но не предавался унынию и вновь шёл вперёд. Он постоянно менял профессии и сферы деятельности: торговал санитарными приборами, был хозяином небольшой колбасной, продавал в киоске горячие сосиски, владел небольшим заводиком по производству сейфов, издавал финансовый листок, занимался наружной рекламой, частным сыском и организацией предвыборной кампании. При любых обстоятельствах этот случайный собеседник Эренбурга из бара в Олбани продолжал идти к достижению поставленной цели.
«Я спросил, не устал ли он от такой беспокойной жизни. Он презрительно усмехнулся: „Я не бельгиец, не француз и не русский, я настоящий американец. В мае мне исполнилось пятьдесят четыре года, для мужчины это прекрасный возраст. У меня голова набита идеями. Я ещё могу взобраться на вершину“. Потом он начал философствовать: „Я ничего не имею против русских. Они здорово воевали. Наверно, они хорошие бизнесмены. Но я читал в „Таймсе“, что у вас нет частной инициативы, нет конкуренции, выйти в люди могут только политики и конструкторы, а остальные работают, получают жалованье. Это неслыханно скучно! Да если бы во время великой депрессии (так он называл кризис конца двадцатых годов) мне сказали: дадим тебе приличное жалованье, но с условием, что ты больше не будешь ни переезжать из штата в штат, ни менять профессию, — я покончил бы с собой. Вы этого не понимаете? Конечно! Я видел в Брюсселе, как люди спокойно живут, откладывают на чёрный день и вырождаются: там каждый молодой человек — духовный импотент…“» [106] Итак, Арташез был удивительно цельным человеком. Именно этой цельности так не хватало персонажам повестей «московского цикла». Героями этих повестей стали горожане. Хотя сам Юрий Валентинович настойчиво возражал, когда ему говорили, что он пишет об интеллигенции, фактически он писал не просто о горожанах, а о горожанах образованных и склонных к рефлексии по поводу собственного бытия — и в этом смысле писал об интеллигенции[107]. Первая повесть «московского цикла» называлась «Обмен» и была написана в 1969 году, одновременно с выходом в свет сборника рассказов «Кепка с большим козырьком». Хотел того автор или нет, но именно «Кепка» стала прологом к этому циклу. Однако никто из современников писателя этого не заметил.
Глава 4
КОМНАТА НА ПРОФСОЮЗНОЙ
Уже первая фраза повести «Обмен» вводит читателя в суть событий: «В июле мать Дмитриева Ксения Фёдоровна тяжело заболела, и её отвезли в Боткинскую, где она пролежала двенадцать дней с подозрением на самое худшее»[108]. Этот эвфемизм более чем понятен: у матери инженера Дмитриева обнаружили рак. Стало очевидно, что дни её сочтены. И тогда жена Дмитриева Лена решила срочно съехаться со свекровью. У Дмитриевых — инженера, его жены и их дочери-школьницы — была комната в коммунальной квартире, в которой проживали ещё две семьи. Мы ничего не знаем об этой комнате, кроме того, что при её обмене потребовалась бы доплата, в то время как о комнате свекрови сказано с исчерпывающей полнотой: Ксения Фёдоровна живёт одиноко «в хорошей, двадцатиметровой комнате на Профсоюзной улице»[109]. Первым читателям повести было без дополнительных разъяснений понятно то, что после смерти Ксении Фёдоровны её комната отойдёт государству. Лена Дмитриева захотела обменять две комнаты в коммунальных квартирах на отдельную квартиру. Обмен был единственным способом сохранить комнату для семьи. Однако сразу же возникло, казалось бы, непреодолимое препятствие для намечавшегося обмена. За четырнадцать лет супружеской жизни с Дмитриевым отношения Лены с Ксенией Фёдоровной «отчеканились в формы такой окостеневшей и прочной вражды»[110], что малейший намёк сына или невестки на предполагаемый обмен Ксения Фёдоровна расценила бы однозначно: дни её сочтены. В советское время безнадёжно больным людям никогда не сообщали их диагноз — это считалось негуманным. Для советского человека 60-х годов согласиться на обмен в предлагаемых обстоятельствах означало переступить через нравственные табу. Такова суть конфликта повести.
Кто же они, эти люди, которым предстоит такой непростой обмен? Ксения Фёдоровна была старшим библиографом крупной академической библиотеки. Лена переводила техническую литературу с английского языка и была соавтором учебника по техническому переводу. Дмитриев работал в отраслевом институте и был специалистом по насосам, которые использовались в нефтегазовой промышленности. По меркам тех лет, это обеспечивало средний уровень благосостояния человека с высшим образованием. Люди, его достигшие, не знали особой нужды, но и не имели никаких накоплений, жили от зарплаты до зарплаты: любая крупная покупка или дополнительный расход денег во время болезни пробивали брешь в их бюджете. «Может ли долго существовать строй, при котором целая жизнь работы не даёт обеспеченной старости, при котором нет никакой возможности скопить на чёрный день хоть немного, чтобы помочь детям…»[111]Таким риторическим вопросом задавалась в январе 1952 года Любовь Васильевна Шапорина. Прошло без малого два десятилетия, и Юрий Валентинович Трифонов ответил на него своей повестью «Обмен».
