Е. И. Белоусов
В статье "Головокружение от успехов", появившейся в марте 30–го года, Сталин одергивал старательно выполнявших верховные указания о коллективизации "революционеров". Они, оказывается, перестарались и "дело организации артели начинают со снятия колоколов. Снять колокола — подумаешь какая революционность!"[135] — иезуитски язвил над верноподданной номенклатурой хитрый вождь.
В том же году, в октябре, прошли аресты по делу "Промпартии", вредителей, проникших, как писали газеты, повсюду, развернувших шпионаж и всяческие диверсии под руководством генштабов Франции, Англии и прочих капиталистических государств. Но бдительное ОГПУ вовремя их разоблачило. Опыт "шахтинского" дела учли, про — цесс, закончившийся 7 декабря, прошел гладко, приговоренных к казни отправили трудиться в лагеря.
Будущая жена поэта, Алла Бружес, пятнадцатилетняя школьница, заканчивавшая семилетку, навсегда запомнила страх того времени: "Арестовали моего дядю. И я полгода стояла у окна каждую ночь и ждала, что за папой придут. Кончилось это трагикомично. Во двор въехала машина… Я была совершенно уверенна (это было уже полгода такого еженощного стояния у окна), что приехали за папой. Потом машина развернулась, оказалось, что это — грузовик. Со мной сделалась истерика"[136].
А Даниил в апреле засел за работу "над книжкой для детей о рыбной промышленности". Вероятно, заказ помог ему получить Коваленский, бывший в те времена не только признанным детским писателем, но и членом "комиссии по созданию новой детской книги" при ВЦИК. Работа не вдохновляла, требовала усидчивости и мешала писать свое. Но заработок был необходим.
Его товарищ по курсам, Вадим Сафонов, не только писал прозу, почти забросив стихи, но числился опытным очеркистом и только что издал книгу об естествоиспытателях — "Ламарк и Дарвин". С ним можно было советоваться о новой работе как с профессионалом. И хотя они встречались теперь реже, Даниил не мог не приехать к нему на свадьбу. Жил тогда Сафонов в Сергиевом Посаде, где жила и другая близкая знакомая Андреева — Варвара Григорьевна Малахиева — Мирович. Только что, в январе, городок переименовали в честь взорванного эсерами большевика в Загорск. Гостей собралось немного, невеста, с которой Андреев познакомился еще в школе, где она училась классом или двумя младше, а потом встречался на Литературных курсах, сидела за скромным свадебным столом и ежилась от прохлады. Внимательный Даниил накинул ей на плечи свою куртку. Чувствуя себя взрослой, она вызывающе спросила: "Даня, вы бывали у проституток?" И он со всей доверчивой честностью ответил: "Да, был один раз", хотя и не любил вспоминать о временах "Дуггура".
В добровском доме все время происходили перемены. Обыденные, они казались не слишком существенными. Но происходили. Саша Добров расстался с Ириной. Появилась Маргарита, добрая и веселая. Соседка, тогда маленькая девочка, Викторина Межибовская, любимица всего дома, на всю жизнь запомнила ее "сказочный подарок — маленьких стеклянных розовых свинок". Но Добровы жили совсем другими интересами, чем Коваленские и Даниил, в последнее время особенно сблизившийся с ними. Характеры у всех были разными, непростыми. Да и жилось большой семье, где главным кормильцем пожилых женщин, опорой молодой пары и не готовых к житейским сражениям поэтов, оставался старый доктор.
Феклуша боготворила Филиппа Александровича, трогательно старалась ему услужить, угодить. "Она всегда боялась пропустить момент, когда надо было подать калоши и палку Филиппу Александровичу, когда тот выходил на улицу"[137], — вспоминала соседка. Доктор ежедневно шел пешком на Пироговскую, в свою больницу, а по вечерам обходил дома пациентов, почти всегда бесплатно.
В огромном, во всю стену зеркале, которое висело в прихожей, входящие в дом и поднимавшиеся по широким деревянным ступеням взглядывали на себя, прежде чем войти, открыв белую застекленную дверь налево, в переднюю. Приемная доктора теперь помещалась в столовой, перегороженной занавеской. А из передней дверь налево вела в бывший кабинет Филиппа Александровича, где жили его сын с женой, а направо — в столовую. Даниил помещался в столовой. Теснота мучила не только их, так, а часто и куда хуже, жило большинство. Рядом теснились соседи, к которым вел темный и узкий коридор. И вот Саша с Маргаритой уехали попытать счастья в строящийся, прославленный всеми газетами, город металлургов, куда только что подвели железную дорогу, — в Магнитогорск. На "стройке социализма" работали не только комсомольцы, но и тысячи заключенных, жилось там нелегко, работалось тяжело, но об этом газеты молчали.
"Их отъезд немного разрядил атмосферу, которая в нашем доме сгустилась за последние 2 года до того, что стала трудно переносимой, — писал после их отъезда Даниил брату. — Не могу тебе в письме описать всех обстоятельств, взаимоотношений, причин и проявлений антагонизма — для этого потребовалась бы целая тетрадь. К этой зиме семья разделилась на резко очерченные лагери: Шура, ее муж и я — с одной стороны, Саша и Маргарита, с другой, мама и дядя посередине, то ближе к одному стану, то к другому. Все это было ужасно мучительно.
Теперь — уже почти 3 месяца, как их с нами нет. Тяжелее всего их отсутствие маме, но и она овладевает собой. Общая же атмосфера, повторяю, разрядилась".
Заняв освободившуюся — до их возвращения — комнату, Даниил не скрывал радости, сообщая о своем переселении:
"Для тебя, вероятно, непонятно, что у нас "получить комнату" значит испытать величайшее счастье. Получивший комнату не в состоянии 1/2 года согнать со своего лица идиотски — блаженную улыбку. Уверяю тебя, что возможен даже роман с комнатой.
После 7 лет, проведенных в нашей "ночлежке", где жило 5, одно время даже 6 человек, после семилетней варки в хозяйственно-столово — телефонно — разговорно — спально — крико — споро — сцено — дрязго-семейном котле (я преувеличиваю мало!) — после 7 лет почти полной невозможности систематически работать и заниматься — и вдруг очаровательная, тихая, солнечная комната, с двумя окнами на юго-запад, мягкой мебелью, библиотекой, легкими летними закатами за окном — пойми!!
Жаль только одного: я до сих пор мало пользовался этим великим жизненным благом для "своей, серьезной" работы. Третий месяц сижу над книжкой для детей о рыбной промышленности. Это скучно (и трудно), но ничего не поделаешь. Рассчитываю недели через 2 кончить, получить часть гонорара и укатить куда-нибудь. Далеко, вероятно, не придется — разве только, б<ыть> м<ожет>, на Украину. Но и то под сомнением. А осенью, возможно, будет очень интересная работа: о древне — перуанской культуре. Да и "своим" займусь.
С воинской повинностью у меня так: я попал во вневойсковую подготовку, т. е. 1 месяц на протяжении года или двух должен проходить военную премудрость здесь, в Москве. Я доволен этим: к войне и военному делу не чувствую никакого тяготения. Конечно — долг и все такое, но пока войны нет, эти размышления о долге — головные и для меня же самого малоубедительные.
С ожесточением, почти с "решительностью отчаяния" какой-то, трачу все, что могу, и даже то, что не могу — на книги. По этому случаю хронически сижу без денег (карманных). Но это не беда.
Все-таки, несмотря на все минусы нашего дома, я его сильно люблю и бесконечно ему благодарен за многое. И ничего не могло бы быть лучше, если б вы трое присоединились к нам"[138].
Поэма "Солнцеворот" стала одним из главных замыслов 1930 года. Работать над ней Андреев начал, возможно, уже весной и сообщал об этом Вадиму в недошедшем до нас письме. В нем даже могло быть начало поэмы. В следующем письме он говорит о стихотворческих проблемах, волновавших его в связи с поэмой, позднее пропавшей:
"Милый брат!
Послание это — исключительно литературное.
По порядку.
О "вольных" и "классических" размерах.
Форма диктуется заданием. Поэтому ни в каком случае нельзя осуждать ни того, ни другого принципа, ни "классического", ни вольного. Можно лишь говорить о конкретностях и частностях. Напр<имер>: тому или иному заданию не свойственна ни монументальная четкость ямба, ни мечтательная напевность дактиля; сама тема диктует: рваный стих.
Можешь ли ты представить себе "Двенадцать" написанными с первой до последней строки, скажем, анапестом? — Абсурд. — Или "Демона", вздернутого на дыбу "советских октав" Сельвинского? — Абсурд. У Демона затрещат суставы, порвутся сухожилия, и тем дело и кончится: вместо Демона получится мешок костей.
И утверждаю: тема Революции, как и всех вихревых движений, имеющих к тому же и движение обратное (тут А опережает Б, В отстает от Б, а Г движется назад) — ни в коем случае не может быть втиснута ни в ямб, ни вообще в какой бы то ни было "метр".
