Напомним ее суть. По Белинскому, Печорин — незаурядный, может быть, даже исключительный человек, чей беспокойный дух требует движения, чья душа ищет пищи, чье сердце жаждет интересов жизни. Фундаментальное это соображение высказано с удивительной даже для "неистового Виссариона" энергией и убежденностью:
"…в этом человеке есть сила духа и могущество воли, которых в вас нет; в самых пороках его проблескивает что‑то великое… Ему другое назначение, другой путь, чем вам. Его страсти—бури, очищающие сферу духа; его заблуждения, как ни страшны они, острые болезни в молодом теле, укрепляющие его на долгую и здоровую жизнь. Это лихорадки и горячки, а не подагра, не ревматизм и геморрой, которыми вы, бедные, так бесплодно страдаете… так глубока его натура, так врожденна ему разумность, так силен у него инстинкт истины!"
Между тем в черновике романа Печорин назван человеком толпы: "…принадлежал к толпе". Из белового текста эти слова вымараны, мысль, однако, сохранилась, только перенесена из основного текста в авторское Предисловие: "…портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии". Нет в романе и характеристики всего поколения, но она дана в "Думе"; напечатанное в номере 1 "Отечественных записок" за 1839 год ("Герой…" начал публиковаться с 3–го, мартовского, — "Бэла"), стихотворение без всяких натяжек можно назвать и поэтическим комментарием к роману, и расширенным эпиграфом к нему.
Сопоставьте высказанное здесь мнение Лермонтова с мнением Белинского — впечатление такое, что критик читает наоборот!
Белинский: "сердце жаждет интересов жизни";
Лермонтов: "и жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели".
Белинский: "его страсти — бури";
Лермонтов: "и ненавидим мы, и любим мы случайно".
Белинский: "его заблуждения… острые болезни в молодом теле, укрепляющие его на долгую и здоровую жизнь";
Лермонтов: "в бездействии состарится".
Так что же случилось с Виссарионом Григорьевичем? Почему не сработал столь сильный в нем самом инстинкт истины? И куда подевалась его собственная увлекающаяся, но действительно же врожденная разумность? Неужели даже столь проницательного читателя околдовало "отрицательное обаяние" Григория Александровича Печорина? А что если не было никакой ошибки и все дело в том, что высказанное в Предисловии суждение не подтверждается художественнопсихологической реальностью текста? Ведь, работая над статьей, критик пользовался первым изданием "Героя нашего времени", а разъясняющее цель сочинения Предисловие появилось лишь во втором! Да, Лермонтов утверждает, что "ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает и, к его и вашему несчастью, слишком часто встречал". Но, может быть, рисунок и понимание начинающему романисту "состыковать" не удалось и Белинский, свободный от авторского внушения, судил истинно?
…Попробуем представить себя в положении читателя, впервые открывшего "Героя нашего времени", то есть не подозревающего, что Лермонтов, рассказывая историю одной души, еще и испытывает его, читательскую, проницательность, его умение понять современную "басню", не имеющую привычного и в привычном месте находящегося "нравоучения". Но для этого надо забыть все, что разъяснено в Предисловии, во–первых, а во–вторых, вспомнить, как в начале — середине — конце 30–х годов прошлого века вообще читались романы, на что правила и мода того времени обращали преимущественное внимание, где предлагали–советовали искать "ключ" к загаданной романистом "загадке". Смею предположить, что самым важным для образованного читателя той поры был авторский портрет главного героя. Для нас описание внешности персонажа— род иллюстрации, нечто дополнительное, не совсем обязательное. Не так судило тогдашнее общество, воспитанное на безграничном уважении к швейцарскому оракулу Лафатеру, к его "искусству познания людей по чертам лица" (Лафатер рассматривал внешний облик человека, и прежде всего лицо, как своего рода анатомический атлас душевного устройства; каждая внешняя черта, согласно его теории, строго соответствовала черте внутренней).
О Лафатере ходили легенды. Лафатеру посылали портреты и силуэты, дабы маг от психологии описал характеры портретируемых. Наполеон интересовался Лафатером. Об этом сообщали "Санкт–Петербургские ведомости". Мирабо считал его, может быть, самым оригинальным персонажем своего века. Павел Первый, будучи еще "князем Северным", путешествуя по Европе, специально встретился со швейцарцем, чтобы узнать, как он "дошел до этого". По Лафатеру описывал (исследовал) Радищев характеры русских простолюдинов. Убежденным лафатеристом был и Карамзин, полагавший, что никто лучше Лафатера не может объяснить, "что такое человек".
И вот что важно отметить. Увлечение лафатеровской физиогномистикой в России не было привилегией мыслящей элиты. Задолго до серьезных переводов адаптированные извлечения из его трудов были запущены в массовый обиход. Дважды (1809 и 1817) выдержки из поэтической физиогномистики были напечатаны типографией Первого кадетского корпуса[182]. Характерно название, оно же аннотация, этого дешевого и общедоступного пособия по воспитанию:
"Новейший полный и любопытный способ, как узнавать каждого человека свойства, нравы и участь по его сложению, или Опытный физиогном и хиромантик славного Лафатера, прославившегося в сей науке. Открывающий таинственные секреты природы с изъяснением счастия и несчастия человека, и в каком роде жизни оное случиться может, по членам человеческого тела, чертам лица и рук и по прочим признакам…"
Не исключено, кстати, что именно по этому изданию Лермонтов еще подростком познакомился с Лафатером. Первый кадетский корпус в 1804 году окончил отец поэта, Юрий Лермонтов, там же до конца 1811–го служил воспитателем. Вряд ли воспитателя учебного заведения могла миновать книга, изданная своей типографией, — стало быть, прежде всего для своих внутренних нужд. И еще один момент. Именно в данном извлечении из славного Лафатера есть рассуждение о том, что человек с многочисленными пятнами (родинками–бородавками) на лице и теле "многим болезням или несчастиям подвержен"; там же приведено уточнение: "пятна на правой стороне почитаются счастливыми, только на левой — несчастливы".
Судя по воспоминаниям А. Шан–Гирея, а также по акварели, сделанной Лермонтовым, у В. А. Лопухиной, с которой "списана" героиня "Княгини Лиговской" Верочка Р., перешедшая под тем же именем и фамилией в "Героя…", над левой бровью "чернелось маленькое родимое пятно". Штрих житейский. А вот как он аукнулся в "Герое нашего времени". Доктор Вернер, рассказывая Печорину о встрече у колодца с княгиней Верой, отмечает — как особую примету — на правой щеке черную родинку. По ней Григорий Александрович и признает в портрете женщину, которую любил в старину. Узнает именно по родинке, потому что в словесном описании нет ничего узнаваемоиндивидуального: среднего роста, блондинка, с правильными чертами лица, вот только родинка… На наш‑то взгляд, и родинка на щеке не относится к числу запоминающихся особенностей, но это для нас, а для людей той эпохи — "знак судьбы", фатальная, роковая "мета". К тому же Вернер — врач: отметив чахоточный цвет лица хорошенькой незнакомки, он тут же мысленно как бы перепроверяет предварительный диагноз… по общеизвестному справочнику — общедоступной физиогномистике Лафатера!
Впрочем, был и другой источник, откуда Лермонтов мог почерпнуть сведения о всеобщем Оракуле. После переезда в Петербург Михаил Юрьевич запросто бывал в доме Мордвиновых (на дочери Мордвинова, Вере Николаевне, был женат один из братьев бабки поэта — Аркадий). Николай Семенович Мордвинов, родной дед Алексея Столыпина–Монго, в детстве был взят ко двору Екатерины Второй для совместного воспитания с наследником, а Павел, как уже упоминалось, был фанатичным приверженцем лафатеровских чудес. Лафатера почитали и в семье жены Мордвинова; ее девичий портрет тетка, следуя обычаю своего круга, посылала Лафатеру; об этом рассказывает в мемуарах одна из дочерей адмирала и сенатора Н. С. Мордвинова.
Кроме этих внешних факторов, разогревших любопытство начинающего таланта к теории Лафатера, был и еще один, куда более важный: врожденная предрасположенность Лермонтова к неутомимой наблюдательности. Вот как описывает (в письме к Ив. Гагарину) Ю. Ф. Самарин первое впечатление от встречи и беседы с поэтом (июль 1840 г.):
"Это в высшей степени артистическая натура, неуловимая и не поддающаяся никакому внешнему влиянию благодаря своей неутомимой наблюдательности… Прежде чем вы подошли к нему, он вас уже понял… Первые мгновенья присутствие этого человека было мне неприятно; я чувствовал, что он наделен большой проницательной силой и читает в моем уме… чувствовать себя поддавшимся ему было унизительно. Этот человек слушает и наблюдает не за тем, что вы ему говорите, а за вами…"
