Пансионная подруга Ольги Сонечка во второй части произведения уже замужем и, видимо, передавая свой матримониальный «опыт», поучает Ильинскую, как вести себя с Обломовым (с. 214, 220). Смысл ее советов не оставляет сомнений — это опыт кокетства и женских хитростей для уловления, а потом удержания супруга, но, разумеется, не опыт подлинной любви. И в понимании последней Сонечка — всего лишь полярная крайность чопорной эгоистки Марьи Михайловны.
* * *
Переходим к разновидностям любви, брака и семейного дома, воплощаемым взаимоотношениями основных персонажей «Обломова». Как разумеют первейшую симпатию людей и что ждут от нее Илья Ильич, Ольга Ильинская, Агафья Пшеницына, Андрей Штольц? С какими результатами прошел каждый из них школу любви!
«Обломову, — говорит романист о заглавном герое периода его жизни на Гороховой улице, — среди ленивого лежанья в ленивых позах <…> и среди вдохновенных порывов, на первом плане всегда грезилась женщина как жена и никогда — как любовница»: «Грезилась ему на губах ее улыбка, не страстная, глаза, не влажные от желаний, а улыбка, симпатичная к нему, к мужу, и снисходительная ко всем другим; взгляд, благосклонный только к нему и стыдливый, даже строгий к другим» (с. 159). У страстных женщин, думал Илья Ильич, «любовники есть»; «а подле гордо-стыдливой, покойной подруги спит беззаботно человек. Он засыпает с уверенностью, проснувшись, встретить тот же кроткий, симпатичный взгляд» (там же). «Да, страсть надо ограничить, задушить и утопить в женитьбе» (с. 160).
Как мы помним, именно такая подруга — «как идеал, как воплощение целой жизни и торжественного покоя» (с. 159) — виделась Обломову центром чаемых им «образов жизни» — и по преимуществу дворянско-барского, и «поэтического», в духе западноевропейских и отечественных авторов-сентименталистов.
Между тем, встретив в Ольге Ильинской, как он полагает олицетворение этого идеала, Илья Ильич испытал к ней вовсе не спокойное и ровное, а страстное чувство: «ее взгляд встретился с его взглядом, устремленным не нее <…>; им глядел не Обломов, а страсть» (с. 159).
Вся «поэма изящной любви» со стороны Ильи Ильича, который, по точному наблюдению девушки, не столько любит, сколько «влюблен», проникнута страстью с неизбежными для нее «фейерверком» «огня и дыма», «антонова огня», сомнениями героя (например: «Любить меня, смешного, с сонным видом и дряблыми щеками… Она смеется надо мной…») и как следствием их — драматизмом поединка, комичностью или трагичностью взаимоотношений, «смотря по обстоятельствам, ибо действующие лица (в этом случае. — В.Н.) являются почти всегда с одинаковым характером: мучителя или мучительницы и жертвы» (с. 175, 192, 198, 170, 172).
Если вся Ольгина «женская тактика» в отношениях с любимым «была проникнута нежной симпатией», то «все его стремления поспеть за движениями ее ума дышали страстью» (с. 189). Она приносит Илье Ильичу либо почти физическое стеснение всего организма («Да неужели вы не чувствуете, что во мне происходит? — начал он. — Знаете ли, мне даже трудно говорить», — сказал он в один из таких моментов Ольге), либо ощущение «невыразимого счастья», как в эпизоде с первым Ольгиным поцелуем, вслед за которым «он испустил радостный вопль и упал в траву к ее ногам» (с. 206, 224).
Страстное чувство Обломова к Ольге пробудило и открыло героине и читателю романа лучшие черты Ильи Ильича: «веру в добро», воистину голубиную нежность («Боже мой! <…> Как он нежен, как нежен!» — поражалась девушка), тонкое понимание одухотворенной женской красоты и преклонение перед ней (ложась у ног любимой, он не сводил «с нее неподвижного, удивленного, восхищенного взгляда»), «уважение к невинности» и собственную нравственную чистоту (подумав однажды, что, долго не предлагая Ольге руку и сердце, он ведет себя, как «соблазнитель, волокита», Обломов «покраснел до ушей» и на следующем же свидании просит ее стать его женой), всякое отсутствие самодовольства, совестливость и способность раскаяться в осознанной вине (с. 214, 188, 216, 218, 222). Ответное чувство Ильинской в свой черед внедрило в душу Ильи Ильича долю ранее неведомой ему решительности. Так, после согласия Ольги на их брак Обломов впервые не спасовал перед хамством Тарантьева, по своему обыкновению обругавшего заочно «немца» Штольца, а поставил его на место («Тарантьев! — крикнул Обломов, стукнув по столу кулаком. — Молчи, чего не понимаешь!» — С. 228). Кажется, всего этого достаточно, чтобы герой полюбил и Ольгино представление о «норме» «отношения <…> полов» и о нераздельном с ней совместном счастье.
Но этого не происходит. На пути главных героев к браку и семейной жизни встали три-четыре природные качества Обломова, оказавшиеся сильнее и его самосознания и самой определенное время всепоглощающей страсти. Это — неверие в счастливую любовь и боязнь ее, как и жизни в целом, весьма слабое чувство долга, чреватое уступкой своему эгоизму, наконец, неодолимое стремление к покою во всем, приведшее к остановке и в развитии «изящного» обломовского чувства.
Мотив неверия в счастливый итог его отношений с Ольгой сопровождает Обломова и в самый разгар их любовной «поэмы». «Верьте же мне <…>, как я вам верю, и не сомневайтесь, не тревожьте пустыми сомнениями этого счастья, а то оно улетит. <…> Не сомневайтесь же…», — призывает Илью Ильича девушка. И слышит в ответ: «Не могу не сомневаться <…>, не требуйте этого. Теперь, при вас, я уверен во всем… <…> Но когда вас нет, начинается такая мучительная игра в сомнения, в вопросы…» (с. 192–193). «У меня счастье (их взаимной любви. — В.Н.) пересиливает боязнь», — замечает Ольга Обломову позднее. — «А вы видите только мрачное впереди… Это <…> не любовь, это… — Эгоизм! — досказал Обломов и не смел взглянуть на Ольгу, не смел говорить, не смел просить прощения» (с. 203). В следующий раз, подметив «боязливое молчание» Ильи Ильича, что-то желавшего сказать ей, девушка резонно выговаривает ему: «Как же ты проповедовал, что „доверенность есть основа взаимного счастья“, что „не должно быть ни одного изгиба в сердце, где бы не читал глаз друга“» (с. 218).
Цитируя в своем «прощальном» письме Ольгу («Жизнь есть жизнь, долг <…> обязанность…»), Обломов добавляет: «а обязанность бывает тяжела» (с. 194). Долг — как перед обществом, подопечными ему крестьянами, самим собой, так и перед их с Ольгой любовью, — стал, однако, для Ильи Ильича не просто тяжелой, а непосильной ношей. Обломов был прав, оставляя чиновничье-бюрократическую службу. Но служить России можно было даже в качестве помещика, от которого зависело благополучие трехсот Захаров с их семьями. Однако Илья Ильич так и не выбрался в свою деревню, где его крестьян обирали и разоряли то их староста по фамилии Вытягушкин, а то и вовсе сторонний им мошенник Затертый.
В любви Обломов искал и ценил ее праздничные стороны и поэтические проявления, которые хотел бы, подобно гётевскому Фаусту, остановить и увековечить, и тяготился сопряженным с ней долгом сохранить ее с переходом в исполненную и забот и труда семейную жизнь: «Ах, если б испытывать только <…> теплоту любви да не испытывать ее тревог! — мечтал он» (с. 187). И искренно удивлялся, какой такой деятельностью необходимо поддерживать и укреплять любовь: «Разве это (т. е. его любовная „поэма“ с Ольгой. — В.Н.) не жизнь? Разве любовь не служба?» (с. 189).
Вскоре после сделанного Ольге предложения руки и сердца Обломов стал «все глубже» задумываться: «Он чувствовал, что светлый, безоблачный праздник любви отошел, что любовь в самом деле становится долгом, что она мешалась со всею жизнью, входила в состав ее обычных отправлений и начинала линять, терять радужные краски» (с. 228). С этого сообщения, сделанного повествователем романа в начале его третьей части, любовь Ильи Ильича все явственнее пошла на убыль. Правда, он еще утешает себя: «Но женитьба, свадьба — все-таки это поэзия жизни, это готовый, распустившийся цветок» (с. 229). Но несколько дней спустя, услышав ужаснувший его вопрос Захара «Стало быть, свадьба-то после Рождества будет?» (с. 250), Обломов совсем в другом свете видит и самую свадьбу: «Он было улыбнулся, вспомнив свой поэтический идеал свадьбы, длинное покрывало, померанцевую ветку, шепот толпы… Но краски были уже не те: тут же, в толпе, был грубый, неопрятный Захар и вся дворня Ильинских, ряд карет, чужие, холодно-любопытные лица. Потом <…> померещилось все такое скучное, страшное…» (с. 251).
Последним препятствием к восприятию Обломовым Ольгиной «нормы» любви стала остановка героя в движении-развитии этого чувства. «А я думал, — размышляет Илья Ильич в десятой главе второй части, — что она (любовь. — В.И.), как знойный полдень, повиснет над любящими и ничто не двигнется и не дохнет в ее атмосфере» (с. 207). Но оказалось, «и в любви нет покоя, и она все меняется, все движется куда-то вперед, вперед…» (там же). Открытие это тем более удручило героя «Обломова», что Ольга как раз не останавливалась в развитии и обогащении ее чувства к нему и, интуитивно угадывая недалекий предел в аналогичном движении чувства Ильи Ильича, предчувствовала неизбежное превращение «сказочного мира любви в какой-то осенний день» и поэтому нарастающую неудовлетворенность ею: «Она искала, отчего происходит эта неполнота, эта неудовлетворенность счастья?» (с. 214). Так обломовское неверие в счастье и небрежение своим любовным долгом вели к застою и в самой высокой из человеческих симпатий, а застой изнутри подтачивал ее жизненную силу.
