Вполне определенный смысл приобретает его обращение к образам греческой мифологии и уподобление его героев Одиссею, Пенелопе, Телемаку. Джойс творит пародию на человечество, создает зловещую в своем роде карикатуру, но вместе с тем он усматривает в своем ничтожном Блуме, чувственной Молли, опустошенном Стивене Дедалусе те извечные свойства человеческой натуры, которые не зависят от смены веков и общественных формаций, и ставит знак равенства между значительным и мелким.
Джойс самым непосредственным образом перекликается с теорией Фрейда, которого не случайно называли творцом новой религии. Отказавшись от экспериментальной физиологии, от данных опыта, Фрейд повернулся спиной к науке и обратился к лженауке; «содержанием работы Фрейда была описательная физиология и анатомия, осуществляемая посредством тщательного микроскопического наблюдения» (курсив Г. Уэллса)[13]. «Фрейд в одиночестве мучился над рождением психоанализа посредством толкования сновидений, фантазий и невротических симптомов, личных и своих пациентов»[14]. Субъективный идеализм подхода Фрейда к человеческому сознанию приводил его к созданию лженауки о психической деятельности. Со временем он и сам во многом осознал свое заблуждение и был вынужден признать ошибочность своих исходных позиций.
Грандиозную панораму, основанную на превратном представлении о человеке, создает и Джеймс Джойс. Его метод основан не на отражении и обобщении явлений действительности, а на детальном описании натуралистических подробностей, в потоке которых тонут отдельные критические ноты, на сложной системе формалистических ухищрений, убивающих подлинное искусство.
Фрейд творил инстинктивную теорию человеческой природы, он «восстановил в современной науке те способы объяснения явлений, которые были присущи древней, а еще более — средневековой мифологии»[15]. Особенности психологии личности он пытался ограничить узкими рамками ее физиологических потребностей и прежде всего — сексуальным опытом.
Сходным путем идет в своем творчестве и Джеймс Джойс. Стремясь создать универсальную, всеобъемлющую картину жизни человечества, он обращается к сложной системе аналогий, уподоблений, символов. Герои «Улисса» живут в начале XX века, но это не имеет ровно никакого значения: они — воплощение извечных свойств натуры человека, и Джойс уподобляет их героям древнегреческой мифологии.
Бесплодность метода Джойса не преминула сказаться в его же собственном творчестве. В своем последнем романе «Поминки по Финнегану» он обратился к новой форме эксперимента: попытался проникнуть в тайны подсознания спящего человека, передать, посещающие его видения и дать им истолкование. Героиня романа изображена и как женщина и одновременно как река. В строении фаз, в звучании слов Джойс стремится передать журчание льющейся воды, ритм речного потока. Применительно к «Поминкам по Финнегану» нельзя говорить ни о композиционном единстве, ни о сюжете, ни о системе характеров. Поток сознания расщепленного лишенного целостности, разрушает рамки романа.
Влияние фрейдизма не проявилось в столь непосредственной форме в творчестве Вирджинии Вульф и других писателей «психологической школы» (Мэй Синклер, Дороти Ричардсон), хотя и для них оно не прошло бесследно. Но все же в большей степени они тяготели к «философии интуитивизма» Анри Бергсона.
Отвергая принципы реалистической эстетики, они считали своей основной задачей исследование психологической жизни человека. Объективный мир интересовал их лишь в той степени, в какой он отражался в сознании их героев.
Первыми опытами в этом направлении были романы Мэй Синклер, которая вступила в литературу еще в конце прошлого века (1897 г.) и завоевала известность своим романом «Божественный огонь», опубликованном в 1904 г, В нем она сделала попытку проникнуть в тайны подсознания пьяного мужчины, поведение и поступки которого неподвластны контролю разума. Для писательницы-женщины это был смелый эксперимент, но он привлек к ней внимание. Затем появился роман «Три сестры», посвященный сестрам Бронте. Психологию сестер-писательниц, живших в середине XIX в., Мэй Синклер явно модернизирует, привнося в нее черты болезненной эмоциональности и повышенной нервозности. Подобная тенденция характерна и для ее статей о романах Шарлотты, Анны и Эмилии Бронте.
В 1922 г. вышла наиболее известная вещь Мэй Синклер — «Жизнь и смерть Гарриет Фрин». В небольшом по объему романе передана история женской судьбы. Мэй Синклер избегает описаний. Она обращается к изображению самых основных моментов, из которых, с ее точки зрения, обычно и складывается жизнь каждой женщины. Здесь много подробностей чисто медицинского характера. Это своего рода «история болезни» женской психологии и вместе с тем это — один из опытов передачи «потока времени»; его непрекращающегося движения.
В форме своеобразного жизнеописания героя написаны и другие вещи Мэй Синклер («История Энтони Уоринга», «Фар Энд» и др.). Как бы пунктиром намечает писательница лишь основные вехи жизненного пути своих героев. Ее привлекают заурядные, ничем не примечательные судьбы. В романах Мэй Синклер, как и у других писателей «психологической школы», происходит процесс нивелировки человеческой личности. Жизнь бесцветна и монотонна, поток жизни несет в своих волнах человека навстречу неизбежной старости и смерти.
Влияние интуитивизма сказалось и на творчестве Дороти Ричардсон. Задачу, которую она ставила перед собой, — передать «поток жизни», — Дороти Ричардсон попыталась разрешить в цикле романов о жизни Мириам Хендерсон «Путешествие»[16]. Он открывается романом «Островерхие крыши» (1915). В предисловии к нему писатель Д. Бересфорд отмечал, что Дороти Ричардсон создала новый тип романа в английской литературе, которого не было ни у реалистов, ни у романтиков. Новаторство Ричардсон Д. Бересфорд усматривает в ее полном слиянии с героиней, в уподоблении ей. Дороти Ричардсон фиксирует мельчайшие детали, передает ощущения, мысли, раздумья своей героини, не отделяя второстепенного от главного. Для нее важно все, и вместе с тем все сливается и смешивается в «потоке жизни». Жизнь Мириам Хендерсон однообразна и безрадостна. Отъезд из родительского дома, работа в пансионе для девочек, жизнь в Лондоне, знакомства, разговоры, несбывшиеся надежды, обстановка меблированной комнаты — обо всем говорится одинаково подробно и вместе с тем поверхностно и бегло. «Такова жизнь» — вот вывод, который неизбежно напрашивается. Тусклая, мутная река жизни. Именно такой Дороти Ричардсон и представляет ее себе. Не случайно в одном из романов цикла («Западня») важное значение приобретает беседа героев о Шопенгауэре. Их настроения, как и настроения самой Д. Ричардсон, созвучны его пессимистической философии жизни. Человек — беспомощная игрушка в руках судьбы, бессильная жертва, барахтающаяся в медленном, тягучем, засасывающем потоке жизни.
Мэй Синклер, Дороти Ричардсон и Вирджиния Вульф экспериментировали в области романа, стремились найти новые формы для передачи процесса мышления и «потока сознания», для передачи ощущения бесконечного движения времени и воспроизведения сложной картины прихотливо изменяющихся настроений. С этим связан их отказ от композиционной четкости, от последовательности в развитии действия, а чаще всего — и от действия вообще, свободная форма внутренних монологов и почти полное отсутствие диалога, импрессионистическая манера повествования и стремление к созданию музыкальной, «текучей» прозы.
В кругах рафинированной буржуазной интеллигенции романы писателей «психологической школы», и особенно Вирджинии Вульф, пользовались успехом и были восприняты как «откровение» в повествовательном искусстве. Однако психологизм этих писателей был Лишен подлинной глубины. Человеческая личность во всем своеобразии ее индивидуальных особенностей исчезла со страниц их романов. Они стремились к раскрытию «извечных» качеств человеческой натуры и ее психики без учета конкретно-исторических условий, что неизбежно вело к возникновению безжизненной схемы. Живой человек во всем многообразии и богатстве его чувств и страстей со всей сложностью его характера вытеснялся условными конструкциями несуществующей человеческой личности «вообще». Обращение к вымышленной «внесоциальной психике» убивало жизнь. Разрушение образа человека в творчестве модернистов связано с их отказом от гуманизма, являющегося непременным условием большого искусства.
В одной из книг «Очарованной души» («Смерть одного мира») Ромен Роллан рассказывает об идейных блужданиях буржуазной интеллигенции в послевоенные годы. Он пишет о болезни сознания, поразившей наименее стойких, и о кризисе мысли, который Марку Ривьеру и лучшим людям его поколения предстояло преодолеть. Среди перечисляемых им симптомов болезни Роллан называет отравленное «неврастеническим снобизмом» и «паралитическим бесстыдством» творчество Пруста и Джойса. Обостренное сознание Марка, — пишет Роллан, — «распадалось, он терял точку опоры, он терял свое «я», снова находил его по кусочкам, и они носились перед ним в головокружительном вихре. Впрочем, это была общая болезнь европейского сознания, — последствие безмерного, безудержного и бесплодного перенапряжения военных лет, — и интеллигенты культивировали ее, как они культивируют все болезни сознания. (Да не является ли болезнью и само сознание?) Она встречалась всюду — от северных морей до морей Африки, у Джойса, у Пруста, у Пиранделло, у всех, кто умеет играть на дудке и заставляет плясать под свою дудку мещан во дворянстве, интеллигентов-выскочек. Удивительно было не то, что они этой болезнью заболели, а то, что профессионалы мышления, профессора и критики, ограничивались тем, что регистрировали самый факт ее появления. Чтобы показать, что и они не отстали от века, они стали курить этой болезни фимиам, в то время как обязаны были бороться с ней, обязаны были спасать здоровье европейского мышления, — в этом-то и заключался весь смысл их существования»[17].
