Таким образом, слово сущий ('настоящий, подлинный, истинный') как исходно отражающее и в общенародном языке, и в идиостиле Цветаевой высокое понятие бытия, приобретает в ряде контекстов смысл противоположный, что определяется повышением и превышением критерия истинности в философской концепции Цветаевой, для которой истина — абсолют, лежащий за гранью жизни.
В целом анализ употребления двух ключевых слов в поэзии М. Цветаевой — существительного верста и глагола быть — показывает, что смысловая напряженность слов с общей семантикой предельности способствует реализации потенциальных свойств языка и на лексико-семантическом уровне (верста), и на грамматическом уровне (верста, быть). При этом индивидуально-авторское смысловое наполнение слова верста обнаруживает возможности, не реализованные в общенародном литературном языке, т. е. тенденции развития, а семантический объем слова быть актуализирует преимущественно утраченные языковые свойства, возрождает элементы прошлых языковых состояний.
Обобщая анализ материала четырех глав книги, назовем следующие особенности языка поэзии М. Цветаевой, связанные с реализацией скрытых языковых возможностей и отражающие мировоззрение М. Цветаевой:
1. Поэтика М. Цветаевой — это прежде всего поэтика предельности. Мировоззренческая предельность М. Цветаевой нашла адекватное выражение в языковой предельности, что способствовало активной реализации языковых потенций.
2. Предельные состояния в момент высшего духовного напряжения диалектичны, т. е. противоречивы. Противоречия находят языковое выражение в потенциальной многозначности корней слов. Этимологические поиски поэта ведут к выявлению и мотивации внутренних противоречий языковыми отношениями. Внутренние противоречия находят наиболее адекватное выражение в синкретизме корневой основы, в реализованной языком и потенциальной энантиосемии слов. Преобразование словарной многозначности в синкретическое единство значений слова приводит к пересечению синонимических и антонимических отношений при номинативном, переносном и символическом употреблении слов в системе цветообозначений.
В одних случаях поэтический текст последовательно активизирует семантическое развитие слова в определенном направлении (слово верста развивает семантику дальности, противопоставляя ее семантике меры). В других случаях он активизирует само противоречие (употребление слова быть в разных контекстах отражает разные аспекты бытия — бытие физическое, духовное бытие в реальной жизни и бытие за пределами земного существования).
3. Диалектичность любого понятия является основой его изменчивости. Изменчивость определяет вариации в конструкциях с морфемными повторами, в паронимических рядах слов, семантические и грамматические сдвиги при актуализированном синкретизме языковых единиц. С изменчивостью связаны цветовые трансформации в той картине мира, которая представлена творчеством М. Цветаевой. Изменчивость ведет к развитию новых значений слова верста и смысловых приращений глагола быть во всем многообразии его грамматических форм.
4. Изменчивость как форма существования жизни в картине мира М. Цветаевой и как форма существования слова в ее поэзии ведет к пределу, за которым М. Цветаева видит абсолютное бытие, понимаемое как бытие вне времени и пространства. С этим связано объединение этимологически родственных, а также и переосмысленных слов в одну систему, в которой особая роль принадлежит наиболее общей по смыслу корневой основе или любой вычленяемой из слова морфеме вплоть до квазиморфемы. Бытие слова вне времени и пространства моделируется в явлениях художественного билингвизма и анахронизма — включения в единую семантическую систему языковых элементов, принадлежащих разным народам и разным эпохам. Модель бытия слова вне времени и пространства обнаруживается в явлениях цветовой метафоры и гиперболы, особенно заместительного цветообозначения и символического наполнения слов лазурь, лазорь. Развитие значений слова верста в творчестве М. Цветаевой прямым образом связано с номинацией запредельного пространства-абсолюта; слово быть реализует свое абстрагированное значение в контекстах, отчетливо указывающих на бытие, свободное от пространственных и временных ограничений.
Поскольку М. Цветаева создает свою картину мира через языковые связи и отношения (о чем свидетельствует, в частности, разнонаправленная фразеологическая индукция текстообразования), можно сказать, что язык произведений поэта-философа М. Цветаевой отражает философию языка в его развитии.
Введение
[1] Все перечисленные отличительные признаки языка художественной литературы и особенно поэзии от обиходного языка отмечены, по-разному сформулированы и обоснованы в трудах многих лингвистов, литературоведов, психологов, самих писателей (М. М. Бахтина, А. Белого, В. В. Виноградова, Г. О. Винокура, Л. С. Выготского, Б. А. Ларина, Р. О. Якобсона и др.). Об истории изучения языка поэзии см.: Григорьев 1979; Медведева 1985.
[2] О своих черновиках М. Цветаева говорила: «Много вариантов: из них выбираю — на слух. Я не лингвист, мне некогда было изучать, полагаюсь на врожденное чувство языка» (см.: Городецкая 1931).
[3] В очерке «Герой труда» М. Цветаева возмущалась строками В. Брюсова «И ты с беспечального детства || Ищи сочетания слов»: «Слов вместо смыслов, рифм вместо чувств… Точно слова из слов, рифмы из рифм, стихи из стихов рождаются!» (Цветаева 1979, 179)
[4] Список сокращений и условных обозначений см. в конце книги.
Глава I
[1] В работе принято следующее определение термина: «Внутренняя форма слова — характер связи звукового состава слова и его первоначального значения, семантическая или структурная соотнесенность составляющих слово морфем с другими морфемами данного языка; способ мотивировки значения в данном слове» (Энциклопедия). О различных толкованиях термина «внутренняя форма слова» см.: Григорьев 1979, 106.
[2] Об этом пишет Е. Б. Тагер: «Другой раз, послав к нам какую-то девушку с запиской, она приписала в постскриптуме: „Обласкайте девочку, она — душенька, и даже — „Душенька“ — Псиша — Психея“. Я привожу эти высказывания не ради их каламбурного изящества, а потому что в них молниеносно, как в осколке зеркала, отразился весь внутренний строй Цветаевой — и как личности, и как поэта. Душенька — слово житейского повседневного обихода. Но Цветаевой этого мало: она раздвигает его смысл — встает „Душенька“ с большой буквы (поэма И. Ф. Богдановича) — душа — Психея. Слово вырастает, воздвигается, громоздится, или, может быть, наоборот, разверзается вглубь, открывается скрытое дно. И все творчество Цветаевой дышит этой неукротимой жаждой вскрыть корень вещей, добиться глубинной сути, конечной природы явлений» (Тагер 1988, 499–500). Ср. также строки М. Цветаевой из письма Р. М. Рильке: «Вы возвращаете словам их изначальный смысл, вещам же — их изначальное название (и ценность). Если, например, Вы говорите „великолепно“, Вы говорите о „великой лепоте“; о значении слова при его возникновении. (Теперь же „великолепно“ — всего лишь стершийся восклицательный знак.)» (Из переписки 1978, 244).
[3] Здесь и далее в цитатах разрядка и полужирный шрифт наши. Курсивом набраны слова, выделенные в оригинале.
[4] М. Цветаева писала в статье «Искусство при свете совести»: «По отношению к миру духовному — искусство есть некий физический мир духовного. По отношению к миру физическому — искусство есть некий духовный мир физического» (Соч.-2, 392). Ср. высказывание Ф. И. Буслаева: «Человек разделил свою духовную природу на две области: частию возводил ее до обоготворения, частию низводил до вещественной природы: и таким образом бессознательно чувствовал в себе два противоположные начала — вечное и тленное, осязательно совокупив их в образе своего божества» (Буслаев 1887, 140).
[5] См. анализ этого стихотворения: Ревзин 1971, 224–231; Черкасова 1975, 147–148.
[6] В данном случае метафора выступает как традиционный символ уподобления женщины и воды. В «Повести о Петре и Февронии», памятнике древнерусской литературы, содержится рассказ об искушении человека и мудром ответе девы Февронии: «Некто же бе человек у блаженныя княгини Февронии в судне. Его же и жена в том же судне бысть. Той же человек, приим помысл от лукаваго беса, возрев на святую с помыслом. Она же, разумев злый помысл его вскоре, обличи и рече ему: „Почерпи убо воды из реки сия с сю страну судна сего“. Он же почерпе. И повеле ему испити. Он же пит. Рече же паки она: „Почерпи убо воды з другую страну судна сего“. Он же почерпе. И повеле ему испити. Он же пит. Она же рече: „Равна ли убо си вода есть, или едина слажеши?“ Он же рече: „Едина есть, госпоже, вода“. Паки же она рече сице: „И едино естество женско есть. Почто убо, свою жену оставя, чюжиа мыслиши?“» (Повесть о Петре и Февронии 1979, 219). Но если традиционный символ в древнерусском тексте представлен развернуто, целой притчей, то Цветаева, во-первых, сжимает его до формулировки, построенной на тождестве зеркально отраженных элементов, во-вторых, превращает символ тождества в зримый образ тождества.
