Борис Романов - Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

11. Смерть доктора Доброва

Январь 1941 года Андреев был занят оформительской работой, как всегда, срочной. В письме к Глебу Смирнову, с которым давно не виделся, он просит заранее назначенную встречу перенести "на любое число после 25–го", добавляя: "Очень я соскучился — моя жизнь в последние месяцы не дает возможности никого видеть, а я не создан для такого отшельничества!"[269] Никого не видел не только из-за работы ради хлеба насущного: в эту зиму он много писал. И не один роман. Закончил автобиографические записки "Детство и молодость (1909–1940)", писавшиеся давно, исподволь. И снова, вытеснявшиеся прозой, после затяжных пауз пришли стихи. Дописывался давно начатый — первые стихотворения написаны еще в 28–м — цикл "Катакомбы".

Пасха в 1941 году пришлась на 20 апреля. Как всегда, в добровской столовой на черном рояле светились в овсе крашеные яйца, на большом столе возвышался кулич. Но светлая пасхальная неделя для семьи Добровых стала похоронной. Умер Филипп Александрович. Умер в одночасье, от удара, после посещения больного отправившись в ванную вымыть руки. "Помню, как Елиз<авета>Мих<айловна>, хватившись его, искала его по всей квартире, — вспоминала эти дни соседка. — … Несли его по коридору в комнату Дани, где он вскоре и умер. Служили панихиду дома. Все наше переднее и даже часть Малого Левшинского переулка была полна людьми — его больными, очень любившими Филиппа Александровичами, и людьми, близкими его семье. Все стояли с зажженными свечами и пели "Христос Воскресе"… Мы все — жильцы, единодушно с Елизаветой Михайловной стояли у его гроба. Как стойко переносила потерю Елиз<авета> Мих<айловна>. Помню, когда хоронили Фил<иппа> Алекс<андровича> на Новодевичьем кладбище, как радовалась Елизавета Михайловна, что рядом с его могилой растет куст сирени"[270].

У гроба стояла осиротевшая семья, соседи, старые друзья. Отпевали доктора в приемной, где он столько лет принимал больных. В доме не только входная дверь, но и все окна были открыты; народ толпился и под ними. Ивашев — Мусатов жалел: собирался, но так и не написал портрет Доброва. Теперь нарисовал его в гробу. "…Получился изумительный рисунок. Какое было лицо у Филиппа Александровича! Оно просто светилось"[271], — вспоминала стоявшая рядом Алла Александровна.

Присутствовала и Татьяна Усова, уже считавшая себя женой Даниила. Ее младшая сестра писала о докторе: "По профессии врач, из тех последних могикан медицины, которые только с состоятельных своих пациентов берут деньги, он был в то время на пенсии, но имел частную практику. Дома он не принимал, для этого не было места, — и сам ходил по больным. Как-то, будучи у Дани, Таня услышала из другой комнаты через коридор звуки рояля.

— Кто это играет?

— Дядя.

— А что это он играет?

— Он импровизирует.

Филипп Александрович сказал:

— Музыка — это стихия, без которой невозможно существование моей души.

Ради того, чтобы прочитать древних авторов в подлинниках, он уже в преклонном возрасте выучил греческий язык.

Как-то он был у больного недалеко от Никитских ворот и зашел к нам. Он был уже глубокий старик, и у него было больное сердце. Мы жили на втором этаже, и все же заметна была сильная одышка, когда он вошел. А большинство же его пациентов жили в старых домах без лифтов, и многие еще выше, чем мы.

— Филипп Александрович, ведь Вам уже слишком трудно при таком сердце взбираться по лестницам!

— Ничего, мы, старая гвардия, умираем стоя!

<…>На похороны съехалось много людей, частью даже никому из семьи не знакомых. И выяснилось, что Филипп Александрович многим помогал, чего даже жена его не знала. И столько хорошего было сказано о покойном, что Даня воспринял похороны как некий праздник Духа"[272].

Позже, когда началось "дело" Андреева, следствие характеризовало благородного доктора как монархиста, утверждая: на квартире его "в первые годы после революции собирались монархисты, меньшевики и другие вражеские элементы, которые обсуждали активные меры борьбы с советской властью".[273] Один из следователей заметил: "Этого вашего доктора первым надо было пристроить в наши места…"

Перед самым началом войны в Москве появилась Татьяна Морозова, остановившись у их одноклассницы Екатерины Боковой. Она с дочерьми на лето ехала в деревню Филипповскую, к родителям мужа. В первый же день Даниил навестил подругу детства. Ее огорчил его "скверный вид". Приезд Морозовой стал поводом для встречи одноклассников. Она писала о ней: "Один вечер собрались у Кати Даня, Галя, Тамара, Борис и я… Даниил в тот вечер беседовал с моими девочками, которые прилипли к нему, они ему понравились настолько, что ему захотелось приехать к нам в деревню. Жаль только, что с Даниилом как следует поговорить не удалось…"[274]

О том, что на пороге война, они не говорили.

Наступило 22 июня 1941 года.

Коваленский, в 40–м году удивлявшийся немецким победам, по словам Андреева, считал, что немцы ведут борьбу за крылатость европейского духа против материалистического сознания, господствующего в СССР, против мирового мещанства Америки и Англии, и рано или поздно столкнутся со сталинской тиранией. К сообщениям о зверствах фашистов они относились недоверчиво. Советская пропаганда давала обратный эффект, рождая не только невероятные слухи, но и мифы. В долгий мир СССР с Германией Гитлера, несмотря на договор о ненападении, мало кто верил. Но сообщение о начавшейся войне поразило даже тех, кто ждал ее.

Даниил Андреев войну предчувствовал и пытался "за грядущими войнами / Смысл разглядеть надмирный". В 1937–м писал:

В библиотеке Андреева была, следует полагать, внимательно прочитанная, книга польского генерала Сикорского "Будущая война"[275], написанная в 1934–м, а в русском переводе изданная в 1936–м. Генерал делал трезвый вывод, что война не за горами, что она будет всеобщей, и для стран, в нее вовлеченных, станет "вопросом жизни и смерти", что малейшие упущения в подготовке к обороне приведут "к неминуемой гибели"[276]. Главным виновником войны предполагалась Германия, с ее быстро выраставшей военной мощью. Сикорский цитирует "Мою борьбу" Гитлера, его слова о грядущем господстве германской империи на земном шаре. Фашистский фюрер называл пацифистов "слепыми" и "плаксивыми", говорил о победном мече "властвующей нации", стремящейся завоевать мир "во имя интересов внешней культуры". Книга Сикорского о близкой войне, о которой говорила вслух и к которой готовилась вся Европа, помогала представить приближение невероятных и страшных событий. В апокалиптических стихах Андреева 37–го года воздух не только сталинских расстрельных ночей, но и ожидание неминуемой, страшной войны. 41–м помечено стихотворение, видимо, написанное еще до ее начала — "А сердце еще не сгорело в страданье":

Судя по одному из "Протоколов допроса", следствие заставило Андреева признаться в том, что он "в 1941 году знал о существовании антисоветской организации, ставившей своей целью захват власти, и не сообщил об этом". Следователи обвиняли его в связях с этой неведомой организацией. Обвинение основывалось на знакомстве с Малютиным, и хотя во многом доверять протоколу, ведшемуся майором МГБ Кулыгиным, а тем более его формулировкам, нельзя, но разговоры с Малютиным действительно происходили, и отношение к войне в ее первые дни вполне могло быть не таким, каким стало через несколько месяцев.

"В один из первых дней войны, — признался, судя по протоколу, допрашиваемый Андреев, — ко мне на дом неожиданно днем явился Малютин и начал со мной вести более откровенный разговор о текущих событиях. Он констатировал общность наших антисоветских взглядов и заявил, что "настало время перейти от слов к делу"… Он заявил тогда мне, что считает фашистскую Германию призванной явиться историческим орудием, которое ликвидирует в России Советскую власть, в результате чего власть перейдет в руки антисоветских группировок, стремящихся к установлению в стране "парламентарного строя". Поэтому он стоит за поражение Советского Союза в войне с фашистской Германией. Я высказал сомнение в том, что Германия может обеспечить создание парламентарного строя в России".