Бывают времена, когда поэзия отходит на второй план в сознании общества. Поэтам кажется, что их стихи никому не нужны; последняя надежда — что их услышит «хоть один пиит». И поэт слышит поэта — даже чуждого ему; слышит сквозь шум партийных споров и журнальных перебранок. Так слышал своих современников Некрасов, так слышали его Жемчужников, Полонский и Плещеев.
В сборнике «Снопы» (1871) Полонский поместил стихотворение «О нем» (более позднее заглавие — «О Н. А. Некрасове»):
<...> Перед дверями гроба он
Был бодр, невозмутим,— был тем, чем сотворен:
С своим поникнувшим челом
Над рифмой — он глядел бойцом, а не рабом,
И верил я ему тогда,
Как вещему певцу страданий и труда.
Теперь пускай кричит молва,
Что это были все слова — слова — слова —
Что он лишь тешился порой
Литературною игрою козырной,
Что с юных лет его грызет
То зависть жгучая, то ледяной расчет.
Пред запоздалою молвой,
Как вы, я не склонюсь послушной головой;
Ей нипочем сказать уму:
За то, что ты светил, иди скорей во тьму…
Молва и слава — два врага;
Молва мне не судья, и я ей не слуга.
Это стихотворение было не только мужественным поступком порядочного человека (оно появилось в ту пору, когда на Некрасова обрушились инсинуации Тургенева и клевета Антоновича с Жуковским); это еще и глубокое понимание личности поэта в связи с его стихами. Этим пониманием среди современников Некрасова мало кто был наделен.
В мае 1871 года журнал "Маляр" (небольшой по объему, весь он состоял из рисунков и подписей к ним) поместил карикатуру на Некрасова: поэт нарисован в халате, с сигарой, рядом — охотничья собака, на полу — книжка "Отечественных записок". Подпись— "Кому на Руси жить хорошо" [272].
Можно было бы не вспоминать картинку из забытого журнальчика столетней давности — но здесь перед нами важнейший литературный факт. "Маляр" представляет образ поэта, как он сложился, надо думать, не у одного лишь карикатуриста. Искренность Некрасова, подлинность его любви к народу обсуждалась в ту пору очень часто. М. Антонович в печально известных "Материалах для характеристики современной литературы" обвинял поэта в "лицемерном литературном краснобайстве, рассчитанном самым холодным прозаическим образом" [273]. Это был удар слева. Уже после смерти Некрасова Т. Толычева в "Русском вестнике" сочувственно процитирует знаменитого радикала и от себя добавит упрек в цинизме [274]. П. Павлов в "Гражданине" не услышит в некрасовских плачах "над разными Трофимами и Степанами" "ни малейшего, так сказать, сердечного участия" и даже поместит в статье своей эпиграмму, написанную "стихами плаксивого размера":
Кряхтит все и стонет Некрасов
Над бедной спиной мужичков… [275]
Это — выпад справа.
В январе 1878 года Суворин напечатал свои воспоминания о Некрасове. "Он вырос в большого человека, — писал издатель "Нового времени", — настолько большого, что, говоря о нем, следует не руководствоваться теорией умолчания…" И Суворин приводит слова поэта: "Я поклялся не умереть на чердаке, я убивал в себе идеализм, я развивал в себе практическую сметку". Подобные признания Некрасова ничуть, по мысли мемуариста, не оскорбляют его памяти. "Мне кажется, что поэт и человек в Некрасове идут вместе и неразлучно, и он такой именно поэт, потому что был таким именно человеком, каким мы его знали. Некрасов-идеалист, Некрасов-мечтатель, Некрасов, сломленный судьбою, Некрасов, терпеливо выжидающий случая, ждущий у моря погоды, отличающийся всевозможными добродетелями, пылающий при всяком случае благородством и самоотвержением, такой Некрасов не был бы поэтом "мести и печали", не слышалось бы в его поэзии того, о чем он сам говорит, что в ней "кипит живая кровь"" [276]. Г. 3. Елисеев в "Отечественных записках" (лидеры журнала считали себя единственными правомочными наследниками покойного поэта) резко выступил против суворинских воспоминаний, усомнившись в их правдивости. Суть возникшей полемики состоит именно в различных образах поэта, создаваемых "Отечественными записками", с одной стороны, и Сувориным— с другой. "Есть разница, — пишет Елисеев, — между отношением интеллигентной публики к поэту-гражданину и к поэту чисто художественного пошиба.
В первом она видит не поэта только, но некоторым образом вождя своего, передового человека. Она не может изолировать здесь произведения поэта от лица" [277].
Елисеев последовательно спорит с теми, кто разрушает, по его мнению, образ "передового человека" в сознании публики. Для себя же он отметит некрасовские "сделки с совестью" и даже определит поэта словом "герой–раб", но лишь для себя — эти заметки Елисеева о Некрасове опубликует после смерти критика Н. К. Михайловский [278]. Воспоминания Михайловского появились в 1891 году — в них уже иной образ поэта, гораздо более сложный, чем в некрологических выступлениях "Отечественных записок" и примыкающей к ним биографии, составленной А. М. Скабичевским.
В "Русском вестнике" меньше чем через год после статьи Т. Толычевой напечатана рецензия на посмертное издание "Стихотворений Некрасова" в четырех томах. Рецензия — далеко не сочувственная, но в ней интересно признание: "Он изведал всю скорбь, которой дышали стихи его" [279]. Сильнее всего об искренности любви поэта к народу сказал в "Дневнике писателя" Достоевский: "Народ был настоящею внутреннею потребностью его не для одних стихов. В любви к нему он находил свое оправдание. Чувствами своими к народу он возвышал дух свой!" [280]. Нужно остановить цитирование— а жаль: ведь пункт спора важный и сталкиваются здесь точки зрения принципиальные. С Достоевским будет полемизировать в "Отечественных записках" Елисеев (ему не понравится мотив самооправдания Некрасова в любви к народу); важны противоречивые, на первый взгляд, суждения Н. Н. Страхова и всегда неожиданные замечания В. В. Розанова, жестко определенные формулы Михайловского и многословные апологии Скабичевского, желчная эпитафия И. С. Тургенева и благородные стихи о Некрасове Я. П. Полонского. А затем — ответы на анкету К. Чуковского, А. Блока и Д. Мережковского, М. Горького и Вяч. Иванова… Да и сами статьи и книги К. Чуковского, последовательно снимавшего "хрестоматийный глянец" любого рода с "близкого, понятного, дисгармонически-прекрасного лица" [281]человека и поэта…
Человек и поэт. В соотношении биографии и стихов— суть дела и существо спора. Поэты второй половины XIX века едва ли могли повторить за Жуковским: "Жизнь и поэзия — одно". Были ?конечно, поэты, приближающиеся к этой формуле (прежде всего, Полонский), но доминирующим типом творческой личности был Поэт из пушкинского стихотворения 1827 года. "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…" — он чиновник, дипломат, "толстый добродушный офицер" [282], картежник, издатель, завсегдатай Английского клуба, он вполне в "заботах суетного света"; но "божественный глагол" звучит для творца, поднимая человека до пророка. Несовпадение лирического героя и биографического человека разочаровывало и критиков, и читателей. Сочувствующие Некрасову сознательно или бессознательно творили свой образ поэта, противопоставляя его нелестной для Некрасова репутации, которая тоже имела устойчивые черты (это противопоставление заметно во многих мемуарных свидетельствах). Противоречие между биографией и стихами (а для Некрасова это противоречие — один из основных мотивов его напряженной и глубокой лирики) [Примечание: "Любители биографии недоумевают перед "противоречиями" между жизнью Некрасова и его стихами. Загладить это противоречие не удается, но оно—не только законное, а и совершенно необходимое…" [283]Ср. замечание Л. Я. Гинзбург: "Некрасов в быту был картежник и покровитель красивых женщин, но то, что он писал о горе народном, было его реальным опытом" [284].] пытались попросту снять. Вот характерное письмо. Иван Григорьевич Воронин пишет И. 3. Сурикову: "Не читал я давно произведений новых Некрасова, что‑то он пописывает? Про него здесь в провинции (письмо из Саратова в Москву. — Л. С.) такие распространяют сплетни, что Господи помилуй. Один мне в Симбирске передавал, что он и картежник, и пьяница, и помещик в душе. И что он его даже лично знает. Я не знаю, каким образом могут совмещаться в одной душе такая чистая, благородная любовь к народу, его свободе и правде, и крепостные нечистые элементы? Вероятно, все это вздор и месть многочисленных его врагов. Я не верю подобным сплетням!" [285]Стоит отметить, что суриковцы как раз тяготели к биографической поэзии, охотно внося в свои стихи подробности собственной жизни. Их талантов не хватало, пожалуй, именно на отбор фактов, на воссоздание иной — не эмпирической — реальности.
