Но не рассказывает домашним о жестокой красавице и её покровительнице, не желая выносить их на суд грубой и деспотичной сестры. Ибо уже пленён поцелуем Эстеллы, как андерсеновский Кай — холодным поцелуем Снежной Королевы. Пленён приоткрывшимся ему необыкновенным, таинственным миром странной, жестокой красоты — и тлена, где порой ему кажется, что сам он вот-вот обратится в прах...
Пусть и с немилосердным намерением, этот мир принимает его. Он влечёт Пипа даже тогда, когда срок пребывания в доме мисс Хэвишем окончился. Воспоминания об Эстелле и дозволенном ею поцелуе — который, впрочем, тоже напоминал подачку, если не оскорбление, — заставляют его стыдиться и своего ремесла, и окружающей его в кузнице обстановки, и даже любимого свояка, закадычного друга и защитника Джо. Пипа пугает мысль, что «юная леди» могла бы как-нибудь заглянуть в кузницу. Он хорошо запомнил, что при виде неловкого и застенчивого Джо у Эстеллы «в глазах была злая усмешка» («her eyes laughed mischievously», сказано у Диккенса: «озорная улыбка» в переводе М. Лорие значительно отклоняется от авторской интонации!).
Любовь-одержимость, любовь-недуг влечёт Пипа от естественной жизни и привычной для него обстановки в омут столичных искушений. Именно поэтому он радостно и нетерпеливо принимает предложение неизвестного благодетеля отправиться в Лондон, чтобы стать джентльменом. Хотя прекрасно понимает, что простая и сердечная Бидди права, когда уверяет его: «Если ты хочешь стать джентльменом, чтобы досадить ей, то лучше было бы просто не обращать внимания на её насмешки. А если для того, чтобы её завоевать, — думаю, она не стоит того». То же скажет ему в Лондоне Герберт Покет: «Подумай о том, как она воспитана, подумай о мисс Хэвишем, о том, что сама она собой представляет!» Но Пип безумен в своей любви — гораздо более, чем обезумевшая от разбитой любви мисс Хэвишем.
По сути, она-то как раз не так уж безумна. Она вполне трезво оценивает хищную стаю ждущих её смерти и наследства родственников. И в фарсовой сцене разговора с Джо Гарджери ведёт себя куда более адекватно, чем кузнец, от стеснения постоянно при ответах ей обращающийся к юному шурину. Наконец, уже взрослая Эстелла в какой-то момент скажет ей: «Мне ли называть вас безумной? Кто, как не я, знает, какие у вас ясные цели? Да знает ли кто другой лучше меня, какая у вас твёрдая память!»
Устами Герберта Покета, сверстника Пипа и родственника мисс Хэвишем, писатель рассказывает нам её историю. Дочь богатого и гордого пивовара, она тоже была гордячкой. Но однажды без памяти влюбилась в фата и проходимца Комписона, который, сговорившись с её сводным братом, использовал своё положение жениха, чтобы серьёзно поживиться за счёт унаследованного ею состояния.
Мэтью Покет, отец Гербета, «единственный независимый из всех родственников», предостерегал мисс Хэвишем от безрассудства. Но та была «слишком влюблена, чтобы слушать советы» (о, как прекрасно знал Диккенс по себе, каково это!). Мэтью было отказано от дома. А ведь он был прав, говоря, что «нельзя научиться джентльменским манерам, не будучи джентльменом в душе». И в день свадьбы Комписон письмом уведомил невесту, что разрывает помолвку. За этим последовала тяжёлая болезнь мисс Хэвишем, и её желание остановить время, чтобы всегда помнить о предательстве, и навязчивая идея мести всему роду мужскому, орудием которой она вздумала сделать Эстеллу.
Мисс Хэвишем вполне последовательна в воплощении этого жестокого плана. Она понимает, когда наступает пора пригласить к себе Пипа. Она по капле вливает яд в уши Эстеллы настойчивым рефреном: «Разбей ему сердце!». Она «со злым удовольствием» сообщает навестившему её Пипу, что девушка «за границей! Учится, чтобы стать леди! Недосягаема! Красивее, чем когда-либо, и все, кто видит её, восхищаются ею. Чувствуешь? Ты потерял её навсегда!»
Поскольку о воле своего таинственного благодетеля сделать из него джентльмена Пип узнаёт от Джеггерса, которого встречал в доме мисс Хэвишем, он полагает, что обязан своим счастьем именно ей. Но, не смея перечить неколебимому авторитету адвоката, не пытается выяснить правду и отдаётся воле тех, кто решил за него его судьбу. Хотя и не избегает при этом соблазнов и ошибок, несмотря на предупреждения своего опекуна Джеггерса и советы наставника Мэтью Покета.
Собственно говоря, Мэтью Покет — живой пример не сбывшихся надежд и неудовлетворённых амбиций: оказавшись когда-то в столице, он прошёл через многие испытания, не достиг желаемого и довольствуется скромной ролью репетитора.
Диккенс, мы знаем, хорошо знал, как опасны столичные соблазны: ведь именно они привели его отца в долговую тюрьму!
Пипу, сохранившему, по желанию загадочного покровителя, своё детское прозвище на всю жизнь, предстоит пройти тот же путь — разве что, благодаря Джо, не окончившийся долговой тюрьмой. Делая первые шаги в Лондоне, он ещё провинциально прижимист. Но вскоре начинает необдуманные траты: покупает мебель, лодку и другие «вовсе не необходимые и несуразные» вещи. Он попросту «прожигает жизнь», хотя рядом с ним столь же наивный в планах на будущее, но более рассудительный сверстник Герберт Покет работает в скромной должности.
Проблему службы и частной жизни Диккенс рассматривает в этом романе не только на примере этих плавных персонажей: наиболее интересно тему раскрывают, на наш взгляд, образы Уэммика и Джеггерса.
Сухой служака в адвокатской конторе Джеггерса, Уэммик (в прошлом, как сказано у Диккенса, винный маклер — wine-cooper, хотя в переводе М. Лорие он почему-то превратился в бочара, что соответствует, однако, английскому cooper), словно по волшебству, преображается, оказываясь в стенах своего дома, который, как будто материализуя английскую поговорку «Мой дом — моя крепость», имеет вид маленькой крепостцы, где даже палит в полдень маленькая пушка. Здесь Уэммик — любезный, радушный хозяин, приятный собеседник, «мастер на все руки» и любящий, заботливый сын комичного, но милого Престарелого Отца. Здесь и Пип чувствует себя отрезанным от окружающего мира.
Суровый Джеггерс не имеет понятия о «двойной жизни» своего служащего. Но, случайно узнав о ней от Пипа, заметно оживляется: не потому ли, что под маской строгого законника, которого одинаково побаиваются и подопечные, и представители противоположной стороны в судебных разбирательствах, и даже судьи, — под маской грозного юриста скрывается некто иной? Не зря ведь так настойчиво подчёркивает автор привычку Джеггерса мыть руки душистым мылом после каждой беседы с посетителями его конторы! Со своей стороны, и Уэммик радуется тому, что не зря считал своего шефа способным понимать простые человеческие чувства!
И в конце концов мы находим доказательство человечности Джеггерса: вопреки прямым уликам, вопреки истине, он своим талантом и авторитетом спасает от смертной казни женщину-убийцу — как после станет ясно, мать Эстеллы, а заодно, как выясняется ещё позже, и её маленькую дочь — от сиротского приюта или тюрьмы.
Человечное в этих двух представителях чиновничьего мира — явное свидетельство приоритета личной жизни над должностными обязанностями для самого Диккенса. Приоритета индивидуального над общественным. Потому что в период создания «Больших надежд» личные проблемы затмили для писателя вопросы социальные. Именно по этой причине «Большие надежды» — роман, в первую очередь, психологический, и этим новым в его творчестве качеством представляет огромный интерес.
Критик В. Захаров трактовал книгу как полемику Диккенса с философом Г. Спенсером, в 1858 г. в своем сочинении «Воспитание умственное, нравственное и физическое» ратовавшим за воспитание сильной и целеустремлённой личности.
«Правда книги, — справедливо писал, однако, Э. Уилсон, — состоит не в социальном реализме, а в притче, составляющей её подтекст, и здесь Эстелла и Пип разделяют одну и ту же судьбу. Её настоящий отец — это его истинный благодетель; её благодетельницу он считает своей благодетельницей. Каждый из них используется своими покровителями как некая вещь, инструмент, хотя преступление мисс Хэвишем более сознательно, её месть более жестока. Каждый из них уничтожен своим покровителем, во всяком случае — духовно».
Идти своим путём, не быть на поводу у тех, кто норовит решить за тебя твою судьбу — такова мораль этой притчи.
Проездом в Лондоне по дороге в Ричмонд, куда направила её благодетельница, Эстелла вручает Пипу кошелёк, чтобы он расплатился за её проезд, и, видя его смущение, говорит: «У нас с вами нет выбора, мы должны подчиняться инструкциям. Мы не вольны следовать своим намерениям».
И эта фраза, сказанная по сиюминутному, конкретному поводу, обретает символический для их судеб смысл.
Блистательная Эстелла призвана сделать несчастным Пипа, который волей случая стал объектом мести мисс Хэвишем. Но счастлива ли она сама — по крайней мере, в доме своей покровительницы? Нет, конечно. И сама говорит об этом Пипу: «Вы никогда не воспитывались в таком странном доме, как я, с младенчества. Ваш детский мозг никогда не коробило от интриг, которые под маской симпатии, и жалости, и сострадания, и ласки плетут против вас, подавленного и беззащитного, как это было со мной. Ваши детские глазки не открывались, как мои, всё шире и шире по мере того, как вам открывалось притворство женщины, которая, даже просыпаясь ночью, рассчитывает свои многочисленные добродетели».
