Колпино, то в Ленинград. Потом нас разместили на Невском пятачке. Я работал секретарем Военной прокуратуры дивизии и жил в землянке. Даниил хоронил убитых и в свободное время забегал ко мне поесть. Мы ели скудную пищу из одного котелка. Однажды в морозный день он вошел ко мне оживленный, раскрасневшийся и показал эту книгу "Сталин", которую подарили ему артисты. Он обычно был сдержан в разговоре, замкнут, а тут улыбнулся и рассказал:
— Ездил в Ленинград с работниками политотдела за артистами. Ехали в санях, дурачились. Артистка (он назвал ее, но я не запомнил) запела вдруг: "Мерзнет носик, мерзнут щечки, негде губки отогреть…" Обняла меня и прижала к себе.
— А ты растерялся? — прервал я. Глаза его засияли, излучая радость.
— А я поцеловал ее!
Улыбка вдруг исчезла, взгляд посуровел. Даниил снова стал неприступным, как бы ушел в себя.
— Садись есть! Я тебе оставил! — Я пододвинул ему котелок.
Даниил достал из голенища кирзовых сапог ложку и стал жадно хлебать жиденький суп. Я подал ему два сухаря.
Опорожнив котелок, он неторопливо облизал ложку и сунул обратно в сапог.<…>
Об отце он говорил мало. Не любил его рассказы "Рассказ о семи повешенных" и "Красный смех". Я спросил Даниила, как он относится к роману "Сашка Жигулев". Я искал этот роман, чтобы прочитать, и не мог достать. Тогда Л. Андреева не печатали.
Даниил ответил как-то неопределенно:
— Ничего особенного не нахожу!
Он никогда не говорил, что пишет стихи или прозу, но в литературе разбирался глубоко. Мы разбирали с ним творчество Паустовского. Я показывал ему свои стихи. Он похвалил, что у меня есть что-то свое, рассказывал о стихосложении и указывал на недостатки. Поэтом я не стал.
О политике мы никогда не говорили. Даниил был очень сдержан и, вероятно, боялся меня как работника прокуратуры. Тогда все боялись друг друга. Боялись лишнего слова.<…>
Даниил видел мой настрой, скрывал свои взгляды, маскируясь книгой Анри Барбюса. Иначе вести себя в то время было нельзя"[303].
Однажды Хорьков в своей землянке показал ему книги, подобранные у одного из разрушенных домов. Но и в разговорах о литературе
Андреев оставался немногословен и, казалось, все время сумрачно думал о чем-то своем. Это Хорькова не удивляло. Война.
Служба в похоронной команде изматывала, и не только душевно. С появлением на пригорках мать — и–мачехи, Андреев старался на каждую могилу положить букетик, и вместе с травой, появившейся на развороченной снарядами земле, стали пробиваться неопределенные надежды.
"До чего живуча все-таки человеческая душа, — писал он 21 июля 43–го года Валентине Миндовской. — Правда, самых страшных и жестоких проявлений войны мне все еще не приходилось переживать, но все же я видел немало тяжелого и невыразимо печального. И несмотря на это, в душе не умерли ни радость жизни, ни надежда, ни жажда творчества, ни вера. Наоборот, они горячее, чем когда бы то ни было раньше.
Внешне моя жизнь еще течет по тому руслу, в кот<орое>попала около месяца назад, но, очевидно, скоро опять последуют перемены, хотя мне неясно еще, в какую сторону.
Тишина, долгое время царившая вокруг, сменилась шумом, но это в некотором расстоянии от нас; на несколько километров — ровное, спокойное поле, покрытое нивами и огородами, где, несмотря ни на что, мирно копошатся в земле жители расположенного вблизи большого города. Трубы фабричные, трубы его окраин и отдаленные шпили четко вырисовываются на фоне закатных небес. Погода улучшилась и хотя дождь ежедневно, но, по крайней мере, тепло. Физически чувствую себя далеко не так бодро, как в психологическом отношении, но все-таки передышка этого месяца улучшила общее состояние организма.
Последнее время, под действием акрихина, ослабела даже малярия".
24 августа 43–го 196–ю дивизию включили в состав Прибалтийского фронта, переходившего в наступление, и перебросили на Псковщину, в район между Великими Луками и Невелем. Даниил Андреев вместе со всеми был награжден медалью "За оборону Ленинграда". Тогда же попал в госпиталь. В госпиталь, по воспоминаниям Хорькова, он попал так: "Постоянный голод и переживания тяжело отразились на его здоровье. Он не жаловался, стойко все переносил, а потом слег. Расщепление крестцового позвоночника приносило ему страшные мучения. В августе 1943 года его отправили в госпиталь. Он писал мне оттуда, что поправился, работает в операционной и тяжело переносит вид человеческой крови"[304]. Обострение давней болезни позвоночника произошло из-за того, что он надорвался на перетаскивании снарядов.
Это был 595–й хирургический полевой госпиталь. Вставший на ноги, но болезненный нестроевой солдат стал санитаром, потом регистратором. Постепенно Андреев прижился в госпитале: все-таки вырос в семье доктора. Встретил он здесь благосклонное расположение и начальника госпиталя Александра Петровича Цаплина, и главного врача Николая Павловича Амурова. К концу его службы отношения с ними стали почти дружескими.
Здесь и служба оказалась легче, и появилась надежда вернуться в Москву. "Однажды он написал мне, — вспоминал Хорьков, — что из ставки главнокомандующего в штаб дивизии должен поступить вызов о его откомандировании в Москву. В штабе тогда этот вызов был утерян, и Даниилу долго пришлось ожидать…"[305].
В госпитале, как и в части, он получал много, больше всех, писем. Много писем, как всегда, писал сам, ни о ком из друзей не забывая. Нетерпеливо ждал писем от Аллы Мусатовой, но их переписка, как и большинство его тогдашних писем, не уцелели, сожжены на Лубянке.
Письмо 31 октября 43–го Валентине Миндовской: "Милая Валя, очень возможно, что мы увидимся в непродолжительном будущем. Мечтаю провести у вас целый день. Как только приеду, пошлю Вам открытку, и тогда звоните скорее по телефону Впрочем, отнюдь не исключена возможность, что я проболтаюсь здесь еще энное количество времени. Не хочу об этом думать. Сейчас очень занят подготовкой к празднику: лозунги, стенгазета, чтение с эстрады отрывка из Шолохова и т. п. Живу надеждой".
В следующих письмах та же надежда: "Вопрос о моем откомандировании движется вперед, и осязаемые результаты уже не за горами. А пока существую в прежних условиях — хороших, насколько это может быть на войне. Сыт, в тепле, начальство хорошее, отношения с людьми сложились прекрасные. Работы очень много, но физически она не трудна. Только двух вещей не хватает: близости друзей и возможности работать над моей неоконченной вещью. Это-то и тянет так невыносимо в М<оскву>и заставляет считать дни и часы, оставшиеся до откомандирования. Читать не успеваю. Перед Новым годом оформлял выставку, а теперь засосала канцелярская работа. Но все это ничего, лишь бы скорей окончательная победа и конец войны"[306].
Икона Преподобного Серафима Саровского, находившаяся с Д. Л Андреевым на фронте и в тюрьме
"Пока условия жизни прежние, чередуются периоды очень напряженной работы и передышки, во время которых удается отдохнуть, почитать, поиграть в шахматы. Но о творческой работе, конечно, остается только мечтать. Бесконечное бесплодное ожидание откомандирования расшатало нервы. А физически — состояние сносное, пожалуй, лучше, чем в прошлом году"[307].
Летом 44–го, когда началось новое наступление, Рижская операция, госпиталь перебазировался в район Резекне. Место оказалось живописным — зеленые холмы, сосновые леса, озера. Латвийское лето стало передышкой.
Он рвался домой, его мучила невозможность писать. Но здесь, в Резекне, он сумел приняться за "Странников ночи". "Милая Валя, виноват перед Вами: что-то никак не могу собраться написать Вам по — настоящему, — пишет он в очередном письме Миндовской. — Это, главным образом, потому, что сейчас я свободное время употребляю на литер<атурные> занятия — а это с писанием писем почти несовместимо (психологически)! Живу в общем хорошо настолько, насколько возможно в моем положении. Во второй половине июня собираюсь в командировку в Москву, но она будет короткой, и с горечью думаю о том, что не успею почти никого повидать, т. к. дел будет по горло.
Все еще надеюсь на сравнительно скорое окончательное возвращение к работе, ведь мы с Л<ьвом>Михайловичем>(речь идет о Тарасове, муже Миндовской. — Б. Р.) ближайшие соседи! Но, не зная № его части, найти его невозможно. Нахожусь от него км 20, в чудесной местности. Холмы, леса, озера. 2 раза ходил гулять, бродил по лесу, купался и наслаждался. Читать некогда и нечего, но "Странников ночи" двигаю все же вперед, хотя и медленно. Без основной рукописи, оставшейся в Москве, настоящая большая работа над ними невозможна. Из полученного за этот период жизненного материала и впечатлений многого не могу осмыслить. Это, очевидно, потом, дома, по возвращении будут условия, возможности, от которых отвык.
