147
Вейль Г. Симметрия. М., 1968.
Там же. С. 40–41.
Сами имена первой близнечной пары — Атлас и Гадес — указывают на соотношение верха и низа, а в горизонтальном пространстве Атлантиды — на центр и периферию, то есть на типичную близнечную семантику, связанную с единством противоположного.
Бидерманн Г. Энциклопедия символов. М., 1996. С. 101.
Фуко М. Слова и вещи. С. 42.
Там же. С. 43
Звезда. 1996. № 11. С. 29. Далее ссылки в тексте приводятся по этой публикации
Одоевский В. Ф. Соч.: В 2 т. М., 1981. Т. 1. С. 59.
Кэрролл Л. Приключения Алисы в Стране чудес: Сквозь зеркало и что там увидела Алиса, или Алиса в Зазеркалье. М., 1979. С. 191.
Андерсен Г. Х. Сказки и истории: В 2 т. Л., 1969. Т. 1. С. 295.
Муратов П. Герои и героини. М., 1918. С. 7.
Там же. С. 28–29.
Альберти Л. Б. Девять книг о зодчестве. М., 1935. Т. II. С.
Некий интегрированный относительно апухтинского и тургеневского вариант находим у Н. Гумилева:
Этот город воды, колоннад и мостов,
Верно, снился тому, кто, сжимая виски,
Упоительный опиум странных стихов,
Задыхаясь, вдыхал после ночи тоски.
(«Этот город воды, колоннад и мостов…»)
Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1963. Т. 8. С. 282–283.
Кузмин М. А. Избр. произв. Л., 1990. С. 483.
Письмо М. В. Веревкиной, ноябрь 1893 г. (Репин И. Е. Избр. письма: В 2 т. М., 1962. Т. 2. С. 42).
Лифарь С. С Дягилевым. СПб., 1994. С. 56.
Анненков П. В. Парижские письма. М., 1983. С. 19.
Остроумова-Лебедева А. П. Автобиографические записки. М., 1974. С. 311.
Лифарь С. С Дягилевым. С. 97.
Осоргин М. А. Времена. М., 1989. С. 97.
Осоргин М. Очерки современной Италии. М., 1913. С. 29–30. Впервые очерк был опубликован в 1925 г. в «Известиях», № 233.
Описание такого рода встреч приобретает в русской венециане 50–70-х гг. ХХ в. характер языковой единицы. Трудно представить, что русским писателям, посещавшим Венецию в эти годы, в действительности так часто встречались бывшие в российском плену венецианцы, знающие русский язык. Но помимо очерков В. Некрасова такой персонаж появляется в стихотворении С. Васильева «Гондольер поет страданье» (1962), по объему приближающемуся к небольшой поэме. Вводится он в текст в противовес пресловутым «толстосумам», которые мешают русским поэтам и писателям той поры вполне по-домашнему чувствовать себя в Венеции и ощутить ее красоты. Это противопоставление присутствует и у В. Некрасова, но не столь явно. В целом в советской венециане этого периода создается устойчивая семиотическая сетка, которая легко накладывается на изображение любого уголка западного мира, но в случае с Венецией контрасты и несообразности, как они видятся авторам произведений, выглядят особенно вопиющими. В этом смысле, как ни парадоксально, Венеция оказывается очень удобной для выражения в тексте известной идеологии. Ее культурно-исторический фон, кажется, сам отторгает некие издержки цивилизации, которые советские писатели усматривают то в крейсере на венецианском рейде, то в обилии богатых немецких и американских туристов:
Но вы к виденью этому прибавьте,
Что перечеркивает всю красу,
На близком рейде крейсер «Гарибальди»
С ракетной установкой на борту.
(Е. Долматовский. «Венеция», 1963)
Кто ж плывет со мной в гондоле,
взор соседством веселя?
Человек пять-шесть, не боле,
не считая кобеля,
два монаха-тугодума,
как бы скованных во сне,
да два явных толстосума
с пестрым догом на ремне.
Два лощеных иностранца,
по всему видать — туза,
оба-два американца,
спеси полные глаза.
(С. Васильев. «Гондольер поет страданье»)
По какой-то причине особенную нелюбовь поэты той поры испытывают к собакам «толстосумов». Эти животные оскорбляют их эстетическое чувство и едва ли не заслоняют собой красоту города, отчуждая от него. Удивительно, но собака как отрицательный персонаж кочует в эти годы из одного произведения в другое. К сожалению, начало эксплуатации этого образа в русской литературной венециане положил Н. Заболоцкий стихотворением «Венеция» (1957):
Лишь голуби мечутся тучей
Да толпы чужих заправил
Ленивой слоняются кучей
Среди позабытых могил.
Шагают огромные доги,
И в тонком дыму сигарет
Живые богини и боги
За догами движутся вслед.
Далее этот образ получает развитие в стихотворении А. Суркова «Случай в соборе» (1959), уже целиком посвященном «хозяину жизни» с собакой:
Летний зной, а здесь нежарко,
Воздух чист и невесом.
Входит мистер в храм Сан-Марко
С безобразным рыжим псом.
Черты некоего советского литературного клише здесь налицо, и как праздная Венеция противопоставляется писателями этих лет Венеции трудовой, так богачу с собакой противопоставляется связанный своим прошлым с Россией бедный гондольер:
Вот один из толстосумов
«Стоп!» — презрительно сказал
и, за борт со смаком сплюнув,
плыть к причалу приказал.
И вот тут-то, и вот тут-то
в пику спеси мировой,
в украшение маршрута
выдал на кон рулевой.
Повернув ладью к приколу,
он помог сойти тузам
и запел… не баркаролу,
а вот так (я слышал сам!)
«Ох страданье, ты страданье! —
раздалось вдруг над кормой. —
Выйди, милка, на свиданье!» —
как у нас под Костромой.
Толстосумы обомлели,
чуть не тронулись в уме,
а монахи еле-еле
усидели на скамье.
Как чумной, кобель залаял,
на задок, рыча, присел.
Только, будто против правил,
я один повеселел:
— Слышь, дружище! Ты откуда?
— Я в России был в плену…
— То-то вижу, чудо-юдо!
Был в России, ну и ну! —
И опять пошла гондола
гладким днищем по волне
ходом спорым и веселым
с вапоретто наравне.
(С. Васильев. «Гондольер поет страданье»)
Таким образом, внутренний венецианский мир оказался разделен для советских писателей на свой и чужой, правильный и неправильный. Свой и правильный мир — это рабочая Венеция и знающий Россию венецианец. В этом мире писатель тоже оказывается своим и потому ощущает его вполне по-домашнему. Следовательно, метафора Венеция-Дом не исчезает в литературе этого периода, но сфера ее применения ограничивается, семантические акценты смещаются и перенесенные признаки принадлежат уже не столько Венеции, сколько выделенному в ней миру социально близких автору людей. В этом смысле метафора Дома может быть с равным эффектом приложима к любому мировому локусу.
Ли, Вернон. Италия. М., 1914. С. 178.
В определенном смысле Венеция давала повод к такой оценке ее. П. Вайль пишет, что «на пике Ренессанса тут числилось одиннадцать тысяч проституток — это при двухсоттысячном населении» (Вайль П. На твердой воде: Виченца — Палладио, Венеция — Карпаччо // Иностранная литература. 1998. № 10. С. 228). Венеция «поставляла» проституток всей Италии, но при этом проституция, признанная и в то же время социально и пространственно вычлененная, не определяла собой внутреннюю жизнь города. Сложившийся в Венеции институт чичисбеев нельзя рассматривать как скрытую форму сексуальной свободы, ибо он в значительной мере был ориентирован на начала рыцарства в отношениях с дамой. Разумеется, речь в данном случае идет о тенденции, которая не отрицает исключений.
