К III-II векам до н. э. творчество Гомера уже изучали в Александрийской библиотеке такие выдающиеся учёные, как Зенодот Эфесский, Аристофан Византийский, и — самый эрудированный из всех — Аристарх с острова Самос. В общих чертах используемый этими учёными метод работы с текстом сводился к следующим действиям: сначала осуществлялась историческая проверка предполагаемого авторства текста; затем текст тщательно структурировался и разделялся на песни или главы; наконец, для того, чтобы облегчить читателям изучение текста, подбирались комментарии и критика.
Зенодот начал работу над поэмами Гомера со сбора разнообразных копий предполагаемого оригинала (к тому времени уже утерянного). Явно чужеродные элементы он исключал из текста; строфы, относительно которых у него возникали сомнения, помечал штрихом слева от начала строки; те же строфы, которые, пусть и с некоторой неуверенностью, по мнению Зенодота можно было назвать гомеровскими, он помечал астериском (звёздочкой)[58].
Аристарх к труду Зенодота добавил собственные комментарии. Основываясь на наблюдениях лингвистического характера, Аристарх предположил, что некоторые текстовые блоки в поэмах Гомера были добавлены позже. В числе подобных блоков он называет ночную вылазку, результатом которой стала поимка троянского разведчика Долона, в десятой песни «Илиады» и сцену, завершающую песнь XXIII «Одиссеи», где Улисс и Пенелопа на супружеском ложе рассказывают друг другу о своих злоключениях (и современные исследователи соглашаются с Аристархом)[59]. Эрудиция и ум Аристарха стали известны настолько широко, что уже при его жизни всякого критика называли аристархом.
Благодаря работе древних филологов текст гомеровских поэм обрёл единую форму; позднее, в годы раннего Средневековья, исследование его произведений, закрепившее достижения учёных из Александрии, продолжилось в Византии.
После того как поэмы Гомера стали появляться под эгидой авторитетных критиков, первые известные Греции романисты (начиная с I века до н. э. и вплоть до V века н. э.) обрели в нём своё вдохновение. Работая над сочинением популярных в народе любовных историй, известных как pathos erotikon, они использовали не только предложенные Гомером сюжеты, но и его повествовательную технику и стиль языка. Харитон, Ксенофон, Лонг (автор известной пасторали «Дафна и Хлоя») и Гелиодор обратились к таким гомеровским открытиям, как речь от первого лица (вспомним монолог Улисса при дворе феакийцев в песнях IX, X и XII «Одиссеи»), смена сюжетных планов от общего к частному и наоборот в «Илиаде», а также несовпадение начала произведения с сюжетной завязкой, при котором повествование начинается in media res, когда события уже активно разворачиваются[60]. Усвоение этими авторами приёмов Гомера привело к тому, что подобные методы создания событийной канвы и описания персонажей, достижения большей убедительности, жизненности текста, а также сообщения читателю более ярких эмоций и сопереживания героям стали рассматриваться как основные элементы при написании произведения не документального характера.
В эпоху расцвета Рима переведённые «Илиаду» и «Одиссею» подвергали иносказательной трактовке или рассматривали с точки зрения морали и этики. События, лежавшие в основе этих поэм, стали одновременно правдой и вымыслом, фактическим и символическим явлением. В III веке до н. э. Ливий Андроник, пленный грек из Тарента, перевёл «Одиссею» на латынь. Этот перевод был двести пятьдесят лет спустя заклеймён Горацием как архаичный, грубый и вульгарный[61] — однако среди современников Андроника книга стала весьма популярной и следующие три столетия входила в школьную программу. Дети, будущие римские граждане, знакомились с Гомером уже на ранних этапах обучения — казалось, история Греции была не только переведена на латынь, но и отразилась на истории латинян. Вспоминая нелёгкие первые годы обучения в свою бытность студентом-юристом, Плиний Младший писал: «Молодые люди начинают обучение с «гиблых» дел так же, как школьники — с Гомера; и тут, и там самое сложное даётся обучающимся в первую очередь»[62]. Детей учили, что так же, как Улисс не стал добычей сирен, душа не должна становиться добычей чувств (это сравнение стало очень расхожим и даже выбивалось на надгробных камнях[63]) и что гнев Ахиллеса должен служить уроком тому, как пагубны для человека могут быть чрезмерность переживаний и несдержанность. Гораций, школьником зубривший Гомера наизусть под страхом учительской розги[64], в одном из своих «Посланий» описал некоторые из этих «уроков нравственности» и заключил, пусть и с известной долей сарказма, что подобными историями «греки должны отплатить за безумства тех, кто правит ими»[65].
Хотя впервые познакомил читателя-римлянина с Гомером Ливий Андроник, тексты грека Гомера были усвоены читавшими на латинском языке благодаря трудам Вергилия. Его «Энеида», являющаяся, возможно, величайшим произведением времён расцвета Рима, явно была написана с опорой на тексты Гомера. Однако если Вергилий многим обязан Гомеру, то и Гомер, в свою очередь, многим обязан Вергилию, благодаря которому стал некоторым образом причастен к истории становления Римского государства. В течение первых столетий с появления Рима троих героев рассматривали в качестве основателей Вечного города: Ромула, выкормленного вместе со своим братом-близнецом волчицей; странника Улисса; и Энея, выжившего после падения Трои.
В I веке до н. э. Марк Теренций Варрон, по словам оратора Квинтилиана — самый эрудированный из римлян[66], утвердил в качестве основателя Рима Энея. Изучив генеалогическое древо, представленное Гомером («…Сын знаменитый Анхизов, / Мощный Эней; от Анхила его родила Афродита, / В рощах на холмах Идейских, богиня, почившая с смертным»[67]), Варрон составил подробный список городов, которые предположительно посещал Эней на пути из Трои (Илиона) в Италию, и подтвердил правоту Юлия Цезаря, утверждавшего, что его род, gens Iulia, происходил от богини любви, давшей рождение герою Троянской войны[68].
Вергилий же предал легенде некое подобие исторической истины, даровав таким образом поверженным троянцам посмертную победу над восторжествовавшим в своё время противником. Благодаря трудам Вергилия произведения Гомера, до той поры рассматривавшиеся лишь как вымышленные истории (пусть и гениально написанные) о сражениях и путешествиях, стали для многих предвестником славного будущего: сначала — мощи Римской империи; позже — широко распространившегося христианства.
Вергилий (Публий Вергилий Марон) родился 15 октября 70 года до н. э. в этрусском городке под названием Анды, что неподалёку от Мантуи. Его фамилия указывает, скорее всего, на этрусское происхождение семьи; имя же типично для римлянина. В ранних биографиях, написанных много лет спустя после его смерти, он представляется сыном бедного бродячего гончара, женившегося на дочери одного из своих заказчиков. На самом же деле Вергилий был полноправным римским гражданином, и некоторые члены его семьи занимали видные посты как в самом Риме, так и в других городах Римской империи. Детство и юность Вергилия, о которых нам известно очень мало, пришлись на ту эпоху, когда Италию раздирали гражданские войны: сначала это было противостояние Мария и Суллы, затем — Цезаря и Помпея. Только в 31 году до н. э. победа Августа у мыса Акций положила конец смутам. Вергилий же, возможно, по причине слабого здоровья, никогда не претендовал на государственные посты, не стремился стать сенатором или юристом. И никогда не был женат.
В семнадцать лет Вергилий оставил родной сельский дом и отправился в Рим. Одна из его первых поэм приоткрывает нам ожидания Вергилия, намеревавшегося оставить юношеское бумагомарание и приняться за серьёзные науки:
Прощайте, музы, хоть, признаюсь я,
Сладки уста, что строки мне шептали;
Однако, и простившись, с вдохновеньем
Ко мне слетать, пусть изредка, могли[69].
Возможно, в Риме Вергилию покровительствовал молодой Октавиан, будущий император Октавиан Август. Если это так, можно предположить, что именно для него Вергилий, на манер греческого поэта Феокрита, сочинил прославившие его «Эклоги». Его стали узнавать и приветствовать на улицах; ему, при его застенчивости, это было настолько непривычно, что он спешил укрыться в ближайшем же доме. Жизнь в шумном Риме стала утомлять его, и он уехал в Неаполь — там он и прожил большую часть своей жизни. В 19 году до н. э. он отправился вместе с Августом в путешествие по Греции, но, к несчастью, серьёзно заболел и вынужден был вернуться в Бриндизи, где и скончался.
