литературы совсем иначе, чем в зеркале юридической.
Это в особенности относится ко всем досадным исправлениям, – и прежде всего к понятию «живущих за пределами границ», что нарушает правило, прямую линейную игру. Возникают анклавы, остаточные состояния, в отношении которых важно осознать, идет ли речь о жизнеспособных, более того, весьма жизненных состояниях земной поверхности, определяемых ею процессах, единствах, которые в сущности сильнее, чем кажущиеся гораздо большими, но политически временными образования, или же о рудиментах в биологическом смысле, о преходящих состояниях, обреченных на отмирание, атрофию и в конечном счете на исчезновение. В то же время из ранее упомянутых остаточных форм резерватов могут возникать новые, безгранично жизнеспособные образования, хотя и более мелкие виды рас, племен, типы людей и животных, которые в противном случае исчезли бы.
Из таких образований могут затем создаваться в пограничной структуре стабильные ячейки, которые в течение тысячелетий весьма успешно сопротивляются неестествен ному, линейному проведению границы. Временный способ кондоминиумов [96] на любых ступенях такого образования со свойственной ему замкнутой жизнью зачастую благополучно ведет их через арены борьбы прибегающих к насилию крупных государственных образований, на пересечениях крупных культурных ареалов; затем они добивались упорством «conёnatio» как товарищества с общей вынужденной судьбой, с часто кажущейся непонятной принадлежностью друг к другу.
Такими геополитическими защитными препятствиями может быть объяснена часто вряд ли понятная из чисто исторического развития живучесть церковных, коллегиальных институций, их сохранение внутри островов, горных и котловинных ландшафтов (Швейцария, Фергана [97]) даже с неоднородным населением.
Наиболее тонкими и с точки зрения народной психологии благодатными задачами науки является в данном случае проникновение во взаимодействие почвы и осознанных человеком потребностей – часто в наследие древних, закрепленных почвой и климатом обычаев, – чтобы установить причины сохранения осуществленного разграничения. Всякий раз обращаются к связи между определяемыми землей и возникающими на земле процессами и нравами людей. Не доказывается ли ныне эта связь обычаем пасхальных костров, костров в день св. Мартина, поста и в день св. Иоганна в Рейнских провинциях [98], сохранением основных прав выпаса и свободным переходом даже через жестко оспариваемые, укрепленные пограничные окраины [99], правами национальных меньшинств, государственным или обычным правом (например, земля Саксония).
Основание для этого часто дают и бесспорно географически дифференцируемые правовые формы переноса границ и охраны всех без исключения: от обхода пограничных рубежей, от правовых форм при обновлении демаркации до известных крупных соглашений о мире [100], договоров о купле-продаже земли и людей (Флорида, Луизиана, Аляска, Панама, Каролинские и Марианские острова, как считается, были куплены!) [101], заявлений об аннексии и подъемах флага. Во многих этих якобы правовых действиях на самом деле проявляется прежде всего представление о готовности к самоопределению (Selbstbestimmungsmundigkeit) er к простое навязывание воли более сильного [102], которое география и история иногда подтверждают, а чаще отвергают.
В этом детально выстроенном длинном перечне побудительных оснований (стимулов) первый – правовое понятие о районах, находящихся за пределами самой границы, и интересующее нас отношение к нему политико-географического и культурно-географического обозначения границы, когда в слишком укрепленных ячейках областей и земель чаще всего возникает затруднительное положение, связанное с тем, что оно нелюбимо централизмом и бюрократией и даже ненавистно им, но обусловливает самоуправлению и свободе желанные исключительные (привилегированные) положения.
Частному землевладению это понятие, конечно, хорошо знакомо; самостоятельность замыкающихся в себе крупных хозяйств по отношению к не понимающим свои жизненные потребности общинам мелких хозяев утрачивает свою сущность; ныне, в демократическую эпоху, – это часто оспариваемое право.
Вопреки Пролеткульту культура – понятие аристократическое и остается таковым!
А чем же являются в политической географии Андорра, Сан-Марино, Фергана, Бутан и Непал, как не «ведущими обособленную жизнь частями областей за пределами границ»? Или в более крупных масштабах исторически своеобразная жизнь Богемии [103] по отношению к империи [Австро-Венгрии], государств на альпийских перевалах, высокогорного швейцарского ландшафта между Боденским и Женевским озерами с их главными центрами – Цюрихом и Верном перед валом высокогорных кантонов по отношению к обширной северной и южной пойме (Vorland)? Разве не такие устойчивые состояния были приняты при быстрой инволюции (Ruckbildung) Британской империи после кажущейся кульминации охвата Индийского океана (Афганистан, Египет, Ирак, да и сама Индия!) почти в максимальном диапазоне правовых форм?
Самая первейшая возможность возникновения [пограничной аномалии] имеется, конечно, в первоначально нейтральных пограничных зонах, в пограничных предпольях центральных пространств, на которых неприметно образовалась своеобразная жизнь. Ставший благодаря международной торговле известным случай – область Циндао [104] как особый случай китайско-корейского предполья вдоль рубежа Ялу—Тумынь и Байтоушань. Схожая пограничная аномалия возникла в Андорре из упорно сохранявшихся церковных прав, в Верхнем Арансале в Пиренеях – из испанских прав выпаса [105], которые вторгаются на северный склон, а также в небольшом захоронении на Клаузенпас в Гларнерланде.
Эти примеры показывают, что при заключении мирных договоров крайне важно установить подлежащую разрушению, благоприятную для народа принадлежность утерянных пограничных ландшафтов в церковных, по большей части более прочных присоединениях, в правах хозяйственного обмена. В негативном плане это доказывает в наши дни отторжение Эйпена и Мальмеди [106], а в позитивном – стремление епископства Саара к выходу. Ведь именно государство Саар – типичная аналогия с такими погранично-биологическими процессами в других местах, и прежде всего – это попытка найти выход на пути кондоминиума. Но что означает современное правовое понятие политико-географического кондоминиума для наблюдения за жизнью границы? Как раз для нас, жителей Внутренней Европы, оно приобрело исключительную важность. Саар, Рейнская область, Данциг (Гданьск), Мемель (Клайпеда), Верхняя Силезия [107] уже стали или были замаскированными кондоминиумами, каковыми ныне являются Маньчжурия, Монголия, Тибет [108], [бассейн реки] Или, Новые Гебриды, а Морене [109], Сахалин, Курильские острова, острова Рюкю еще недавно были. Соскользнуть туда же собралась Юньнань, но ее спасла хозяйственная энергия китайцев, а не сила государства, тогда как Египет долго был фактическим кондоминиумом Турции, Франции и Англии. Следовательно, здесь налицо один очень значительный, выросший из опыта и эмпирики традиции и международного права вопрос, подвешенное состояние, при котором более упорная правовая воля часто определяет в конечном счете и более тонкое решение о биологически благоприятном местоположении. Именно проблема, насколько далеко идет фактическое отношение кондоминиума в вопросах имперских, земельных, расовых и экономических границ, наиболее актуальна. В сущности это вопрос о существовании целого большого пограничного пояса Промежуточной Европы между Внутренней Европой и северо-азиатским пространством Советов, где полностью отсутствуют многие неестественные жизненные формы, действительные условия самостоятельной государственной жизни в естественном жизненном пространстве, в которых они могли бы осуществить conёnatio.
Но
