В декабре 1977 года мне довелось беседовать с В.М. Молотовым, которому тогда шел 88-й год. Вячеслав Михайлович по-прежнему искренне считал предвоенную кадровую чистку правильной в целом мерой, предотвратившей образование в стране “пятой колонны”. “Иначе мы потерпели бы поражение”, — сказал он. Подобное мнение в предсмертном интервью с горечью выразил со своей стороны Гитлер (См.: Война и мы. Кн. 2. М., 2001. С.84). Повторяли его и наши союзники. Если и при этих условиях, по некоторым сведениям, на германских фашистов работало до 1,5 миллиона предателей Родины (См.: Семиряга М.И. Коллаборационизм: Природа, типология и проявления в годы второй мировой войны. М., 2000. С. 782), можно представить себе, какой опасности мы избежали. Ваш покорный слуга не стал бы говорить об этих вещах, если бы осенью 1942 года не наблюдал в оккупированной маленькой Элисте формирование немецкой полиции и двух фронтовых эскадронов преимущественно из дезертиров кавалерийской дивизии полковника Хомутникова, если бы не видел двух городских голов — русского, по фамилии Труба, и калмыка Цуглынова, не был на похоронах сотен жертв четырехмесячного гитлеровского террора…
Полтора десятилетия “перестройки” и “реформ”, во многом мотивированных жупелом сталинизма, привели нас, дав соответствующий фактический материал, к необходимости новых выводов и обобщений. Самое важное из них состоит в том, что результатом хрущевско-горбачевских переворотов явилось не затухание или же прекращение, а, напротив, усиление и обострение классовой борьбы. Перевод ее на качественно новую ступень с реставрацией социального антагонизма в его наиболее вульгарном и контрастном виде, когда преступной плутократии объективно противостоит коварно ограбленная и психологически зачумленная масса пролетаризуемого населения.
Для вас не открытие старое марксистское положение о трех основных формах классовой борьбы — экономической, политической и идеологической. Это положение Ленин конкретизировал определением пяти новых специфических форм классовой борьбы в эпоху диктатуры пролетариата. Таковыми явились а) подавление сопротивления эксплуататоров, б) гражданская война, в) нейтрализация мелкой буржуазии, первоначально крестьянства, г) использование на службе пролетариату профессионалов из буржуазии, д) воспитание новой дисциплины (См.: ПСС. Т. 39. С. 261–264). К началу 80-х годов в литературе считалось, что из этих форм сохраняется только последняя — воспитание новой дисциплины, да и то правящая партноменклатура всякий раз поеживалась при упоминании о ее классовой сущности.
Выплеск классовой борьбы во второй половине 80-х, заставший наши кадры врасплох, связан и с тем, что теоретическая работа на тему ее дальнейшей модификации фактически оказалась на нуле, а вместе с ней и трезвое понимание происходящего.
Еще в ноябрьском (1938 года) постановлении Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) “Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия”, подписанном Молотовым и Сталиным, вскрывались факты безответственного отношения к следственному производству и грубого нарушения установленных законом процессуальных правил. В нем указывалось на подрывную деятельность в органах НКВД и Прокуратуры чужеродных элементов, которые “сознательно извращали советские законы, совершали подлоги, фальсифицировали следственные документы, привлекая к уголовной ответственности и подвергая аресту по пустяковым основаниям и даже вовсе без всяких оснований, создавали с провокационной целью “дела” против невинных людей, а в то же время принимали все меры к тому, чтобы укрыть и спасти от разгрома своих соучастников по преступной антисоветской деятельности” (Соч. Т. 14. С. 286).
Как и в январском постановлении ЦК, в этом документе сталинское руководство приближалось к пониманию двойственности известных карательных мер и к видению новых зигзагов классового противостояния. Однако Сталин и его соратники еще не вывели из всего этого тезис о чужеродном (бело-националистическом и оппортунистическом) проникновении в правоохранительные структуры как еще одной, развившейся уже после Ленина, форме классовой борьбы. Между тем, для них не были тайной идущие извне директивы о внедрении со стороны как белогвардейской эмиграции (в частности РОВС), так и троцкистских центров. Финал нам известен. Это — навешивание на Сталина и партию всех жертв войн, эпидемий и социальных конфликтов (в том числе погибших в схватке с фашизмом); это — “реабилитация” подчас заведомых негодяев и недругов трудящихся; это — рассеянный склероз и морально-политический паралич ЦК и КГБ в 1991 году.
Другой формой классовой борьбы, не отмеченной ранее, нельзя не признать чужеродное проникновение в мозговые структуры партии и государства, особенно Академии наук, со второй половины 50-х годов. Мало того, что после смерти Сталина партию ни разу не возглавил сопоставимый деятель, совмещающий способности дальновидного теоретика с широким кругозором и крупнейшего организатора производства и общественной жизни. Грамотные обществоведы вообще перестали фигурировать в высшем руководстве КПСС.
На последнем присталинском (XIX) съезде в Президиум ЦК было избрано пятеро таковых (О.В. Куусинен, И.В. Сталин, М.А. Суслов. Д.И. Чесноков, П.Ф. Юдин), однако в марте 1953 года они все (почивший Сталин не в счет) были оттуда удалены. Возвращение в этот орган Суслова (1956), а потом и Куусинена (1961) в сущности ничего не добавило. Суслов, умерший в январе 1982 года, не отличался новаторским типом мышления, Куусинен же, видимо, вспомнив свою социал-демократическую молодость, “отличился” умозрительным упразднением диктатуры пролетариата (См.: Бурлацкий… С. 37–39, 41–42), что тяжко потом сказалось на судьбах советской системы.
В 1972 году кандидатом в члены Политбюро (переименованный Президиум) был избран историк Б.Н. Пономарев, но он не улучшил погоду. Спустя полтора десятилетия, в 1987 году в этом качестве там появился могильщик большевизма А.Н. Яковлев, что символизировало “начало конца”. Почти сорок лет высшее руководство КПСС, отказавшись от самостоятельного стратегического анализа и планирования, довольствовалось популяризаторскими поделками референтов, консультантов и помощников, выдаваемыми за коллективную мудрость партии, и попирало свою обязанность вести страну согласно предписаниям достоверной передовой теории. Надо ли удивляться, что почти вся эта “умственная” челядь, выброшенная со Старой площади в августе-91, стала искать себе убежище не в протестующем “простонародье”, а в комфортабельном Фонде Горбачева?
В качестве третьей из новейших форм классовой борьбы я назвал бы целеустремленное отщепление партии от рабочего класса, противопоставление рабочего класса партии, его дробление и разобщение вплоть до утраты им адекватного самосознания и своего общественного лица. Шахтерские забастовки 1989 года и поведение профсоюзов в дальнейшем — наглядный тому пример.
Вы видите, что рассмотрение сегодня решений XX–XXII съездов о “культе личности” окрашивается мрачными тонами буржуазно-бюрократической контрреволюции рубежа XX–XXI веков. Догадывались ли, знали ли мы о ее возможности задолго до того, как она на нас обрушилась? Несомненно. “Мы не знаем, — писал Ленин 6 октября 1917 года, то есть в канун успешного восстания, — победим ли мы завтра, или немного позже… Мы не знаем, как скоро после нашей победы придет революция на Западе. Мы не знаем, не будет ли еще временных периодов реакции и победы контрреволюции после нашей победы, — невозможного в этом ничего нет (подчеркнуто мной. — Авт.), — и потому мы построим, когда победим, “тройную линию окопов” против такой возможности” (ПСС. Т. 34. С. 374). Такой “тройной линии окопов” у партии, которая не пересмотрела поспешные хрущевские заявления об “окончательной” победе социализма (XXI съезд) и об отмене диктатуры пролетариата (XXII съезд), увы, не оказалось.
В июне 1925 года слушатели Свердловского университета спросили Сталина о возможности нашего перерождения в условиях временной стабилизации мировой капиталистической системы. Сталин ответил на этот вопрос утвердительно и указал на три опасности, существующие и вне связи со стабилизацией:
“а) опасность потери социалистической перспективы в деле строительства нашей страны и связанное с этим ликвидаторство;
б) опасность потери международной революционной перспективы и связанный с этим национализм;
в) опасность падения партийного руководства и связанная с этим возможность превращения партии в придаток государственного аппарата” (Соч. Т. 7. С. 164).
Смею утверждать, что все эти опасности были реализованы в 1985–1991 годах. Из-за нехватки времени я опускаю более подробный анализ, данный в Досье “Гласности”, и обращаю ваше внимание на № 10 за текущий год.
