Лев Вершинин - Позорная история Америки. «Грязное белье» США

На посошок

А еще до того, всего через месяц после завершения «похода на Запад», известная актриса и драматург Сьюзен Роусон в содружестве с композитором Александром Рейналем написала пьесу «Добровольцы» — о героическом восстании пионеров «дальнего Запада», как писал рецензент, «ветеранов, храбро защищавших американскую мечту». На премьере, состоявшейся 25 января 1795 года в Филадельфии, разумеется, присутствовал весь бомонд во главе с Джорджем Вашингтоном и миссис Мартой, первой леди. По свидетельству Икебода Кемпбелла, мемуариста, «и генерал, и его супруга, а с ними и вся публика, не пропуская ни одной реплики, приветствовали особо удачные сцены рукоплесканиями. Но более всего восхищались при появлениях главного негодяя — хитреца в огненно-рыжем парике, и вовсе не обращая внимания на явное неудовольствие сидящего в одной с ними ложе мистера Гамильтона».

В 1797 году, аккурат когда Вашингтон ушел на покой, сдав штурвал Джону Адамсу, резко осложнились отношения с Францией. Той самой, благодаря которой независимость бывших колоний стала былью. Вернее, не совсем той самой, поскольку помощь шла все-таки под флагом с лилиями, но зато республиканской, идейно и социально куда более близкой. Причина охлаждения была проста: США (глупо их осуждать), став государством, действовали в своих государственных интересах, которые настоятельно требовали приведения в порядок отношений с бывшей метрополией. Что и было осуществлено в рамках т. н. «договора Джея», предусматривавшего, в частности, прекращение поставок французам. Естественно, Париж обиделся. Дипломатические связи были разорваны, на морских путях начались осложнения, и вопрос о вероятности войны понемногу вышел на первый план.

Правда, во Францию поехали специальные представители решать вопрос полюбовно, но идея слегка повоевать, да еще и в союзе с англичанами, Конгрессу пришлась по душе, и «владельцы независимости», не дожидаясь финала переговоров, решили начать подготовку. Были выделены деньги на укрепление ВМФ, воссоздан упраздненный после войны корпус морской пехоты, приняты меры по формированию нормальной армии. Началась и перестройка портовых укреплений. В общем, за дело взялись всерьез, а поскольку от уехавших в Европу товарищей не было ни слуху ни духу, поползли слухи, что Директория приняла решение о вторжении в США, и срочно понадобились деньги. Большие. Так что, весной 1798 года Конгресс вотировал введение чрезвычайного налога, ни много ни мало 2 000 000 долларов. Сумма по тем временам — огромная (чтобы было понятно, 200–250 долларов считались тогда неплохим годовым доходом), и вот тут возникли сложности.

Проблемы, собственно, не было, и тем не менее проблема была. И заключалась она, во-первых, в том, что без согласия местных ассамблей центр собирать «чрезвычайный» налог права не имел, а ассамблеи на такую новацию согласия не давали. Ибо, по действовавшим правилам, «чрезвычайные» налоги были «домашними». То есть прямыми. А следовательно, должны были взиматься не с доходов, а с имущества, то есть «домов, исходя из количества комнат, экипажей, рабов и других признаков состояния». Иными словами, чем богаче гражданин, тем больше ему следовало платить в общак, который полагалось собрать по разверстке в каждом конкретном штате. Но на юге все было ясно и понятно: плантаторы платят побольше (по количеству рабов), фермеры сильно поменьше, а «белая плесень» вообще от уплаты освобождалась. На севере же, где народ был в основном небогатый, а основные «признаки состояния» сосредоточились в руках абсолютного меньшинства, получалось так, что именно этому абсолютному меньшинству придется серьезно раскошелиться.

А не хотелось. В связи с чем «владельцы независимости» (благо в ассамблеях заседали именно они, а своя рука владыка), договорившись с правительством, начали «равнять возможности». Как грибы после дождя появились новые «признаки состояния», порой причудливее некуда, типа «количества и размера застекленных окон» (отчего позже налог так и назвали «оконным») или «количества простыней и вышитых подушек». Иными словами, «делиться по-честному» предлагалось уже даже не откровенной бедноте, с которой взять было нечего, а тому слою, который нынче принято называть «средним классом». То есть тем самым кое-как сводящим концы с концами массам, которые мало того, что вытянули на себе все тяготы войны за независимость, но и более того, желая порядка и стабильности, помогли «владельцам независимости» прижать к ногтю и парней Шейса, и пограничных «самогонщиков». А это было чревато.

Дело в том, что хозяева жизни все-таки сознавали, что творят. Повоевать на море и за морем, — тем паче в союзе с Британией, в победе которой сомнений не было, — они совершенно не возражали, но французский десант в Америку казался вполне реальным, а явление носителей «Свободы, Равенства, Братства» могло спровоцировать беспорядки. При том, что во Франции у власти давно уже стояли не Робеспьеры, экспортная риторика Парижа насчет «Мир хижинам, война дворцам!» никуда не делась, — напротив, использовалась вовсю. А насчет отношения к себе «низов» у «владельцев независимости» — да еще и с введением новых поборов, — никаких иллюзий не было. Конечно, и Шейса, и «самогонщиков» из Пенсильвании удалось умиротворить, но ведь только с помощью тех, кого сейчас предполагалось ограбить. В связи с чем мало кто сомневался: ежели что, солдат под красно-бело-синим знаменем по-братски встретят не только «шейсы», но и тысячи, если не десятки тысяч ушедших во внутреннее подполье, но всегда готовых зарычать.

Короче говоря, без юридической подготовки чинить беспредел было опасно. Ассамблеи нажали на Конгресс, и весной 1798 года были приняты четыре закона. Сперва «О натурализации» (срок ожидания гражданства подняли с 5 до 14 лет) и «Об иностранцах» (все неграждане были объявлены «подозрительными» и могли быть арестованы, посажены в тюрьму или депортированы во внесудебном порядке). А чуть позже «Об агентах врага» и «О подстрекательстве», согласно которым любые «ложные, скандальные или вредоносные» речи, а также «любое сомнение в действиях правительства США, выраженное устно или письменно, публично или приватно», карались огромным штрафом или тюрьмой. Уровень «ложности, враждебности и вредоносности», естественно, определяли правительственные агенты.

Вот теперь, заручившись поддержкой Ее Величества Фемиды, можно было собирать камни, — т. н. «домашний налог» стал реальностью, и началось. От дома к дому пошли «оценочные комиссии», считающие все, вплоть до мисок, пар обуви и даже дворовых собак, тоже определенных инструкциями как «признаки состояния». Чему народ не обрадовался до такой степени, что очень скоро новелла получила прозвище «кипятковый налог» — в честь приличных мэмс, встречавших оценщиков горячей водой, а то и чем-то, куда более вонючим. Причем везде. Но особенно роптали и хмурились т. н. «немецкие графства» Пенсильвании — четыре округа, где кучно обитали выходцы из Голландии и Северной Германии. Простые небогатые работяги, плохо говорившие, — если вообще говорившие, — по-английски, они жили замкнуто, по «божьим заповедям», честно платили налоги, честно воевали с англичанами за независимость, и новые законы шокировали их беспредельно. Им не нравилось, что теперь, — автоматом, как иммигранты в первом поколении, — они попадают в категорию «подозрительных», но на эту высокую политику они бы еще могли бы закрыть глаза, а вот чрезвычайные поборы их чрезвычайно раздражали. Тем более что «оценочные комиссии» в их округах формировались из «достойных граждан, говоривших по-английски», при том, что очень многие из «достойных граждан» были известны как бывшие «тори», то есть лоялисты, в годы войны пассивно поддерживавшие Англию. А поскольку мужики были суровые, без сантиментов, недовольство могло бы вылиться во что угодно, если бы не появился толковый и уважаемый лидер.

Говоря о Джоне Фрисе, следует, прежде всего, отметить, что сам он немцем вроде бы не был (информации мало), но замкнутые херры, чужаков не жалующие, его очень уважали, — а это само по себе говорит о многом. Да и прочие детали биографии соответствуют. Дядя уже в изрядных летах, под полтинник, что тогда полагали почти старостью, в прошлом бочар, но к описываемому времени разъезжий аукционщик с достойной репутацией. Плюс (это вызывало особые симпатии) выучившийся бойко говорить по-немецки и по-голландски. К тому же отличился в Войне за независимость, командуя ротой пенсильванских добровольцев, а позже браво участвовал в подавлении «виски-бунта», но не потому что не сочувствовал им (как раз сочувствовал), а потому что искренне считал всякие вооруженные акции против правительства вредными. Короче говоря, как позже объяснял сам Фрис, в заваривавшуюся кашу он полез для того, чтобы не дать людям наделать глупостей, а как-то организовать протест против инициативы властей, которую сам полагал «пагубной, вредной и беззаконной».