Классик русской историографии С.М. Соловьев, находившийся под прямым влиянием Гегеля, позитивистского географа К. Риттера и географического детерминиста Г.Т. Бокля («История цивилизации в Англии»), склонен был думать об истории цивилизации как о всеобщем и всеобъемлющем общемировом процессе органического роста. С.М. Соловьев (как и многие другие историки) смотрел на русскую историю как на интегральную часть европейской истории. Он видел в мировом сообществе единый организм, подчиненный универсальным законам социальной эволюции. Поэтому Соловьев просто ставил Россию в русло западной истории и никогда не противопоставлял Россию Западу. Для Соловьева и для множества последующих интерпретаторов русской истории Россия представляла собой продукт европейской экспансии в неевропейском пространстве. Сохранила ли Россия в ходе этой многовековой экспансии собственно европейски-западный характер — Соловьев даже не ставит такого вопроса. Находясь в среде западников Петербурга и Москвы, он предпочитал не видеть этой проблемы. Для Соловьева (и многих других) Запад был просто нормой. Однако последующее развитие нанесло удар по умозрительной гармонии. Идеи романтически-гегельянского всемирного органического развития оказались недостаточными для объяснения сути мировой истории. Уже у Соловьева закрались сомнения. Гений русской историографии начал делить государства и общества на «передовые» и «отсталые». Органической картины не получилось. Стоило отъехать две версты от любой из двух русских столиц, как (нельзя было того не заметить) русская жизнь, например, за пределами пресловутого тротуара Невского проспекта переставала отвечать западной «норме».
Гениально просто определил отличие Восточной Европы от Западной С.М. Соловьев. Он предложил посмотреть на оба региона, так сказать, с высоты птичьего полета. Первая же примета различия: Западная Европа — каменная, Восточная — деревянная. Камнем называли в старину на Руси горы. Этот камень разделил Западную Европу на многие государства, разграничил многие народности, «в камне свили свои гнезда западные мужи и оттуда владели мужиками, камень давал им независимость… Благодаря камню поднимаются рукотворные горы, громадные вековечные здания». А что же на Востоке? «На великой восточной равнине нет камня, все равно, нет разнообразия народностей, и потому одно небывалое по величине государство. Нет прочных жилищ, с которыми бы тяжело было расставаться, в которых бы обжились целыми поколениями; города состоят из кучи деревянных изб, первая искра — и вместо них кучи пепла… построить новый дом ничего не стоит по дешевизне материала, отсюда с такой легкостью старинный русский человек покидал свой дом, свой родной город или село: уходил от татарина, от Литвы, уходил от тяжелой подати, от дурного воеводы или подьячего; брести розно было не по чем, ибо везде можно было найти одно и то же, везде Русью пахло. Отсюда привычка к расходке в народонаселении и отсюда стремление правительства ловить, усаживать и прикреплять».
Именно в эти времена Западная Европа стала создавать гигантские каменные соборы, потому что была сила, «способная воздвигать подобные громады — общественная сила, богатый многолюдный город, жители которого создавали в себе одно целое, привыкали к общему делу». Если западное общежитие заставило население найти формы совместного цивильного выживания, появление статутов, городского права (на Западной Руси отозвавшегося введением Магдебургского права), то на большой Руси зачатки городского самоуправления появились только во второй половине ХIХ века.
В том как христианство было привнесено на Русь, также заключался один из источников разобщения западноевропейского и восточноевропейского регионов. Библия была переведена на славянский язык, в то время как толпы христиан на Западе внимали непонятной латыни. В этом факте скрывалось многое. С одной стороны, евангельские истины быстрее доходили на родном языке. В немалой степени именно этим объясняется быстрота распространения христианства на огромном бездорожном пространстве, где только слово служило средством общения. С другой стороны, отсутствие необходимости для просвещенных людей знать греческий язык отрезало их от многоцветного и мудрого эллинского мира. На Западе латинский язык, долгое время бывший преградой между толпой и знанием, в первые же века нашего тысячелетия оказался тропой в невиданный по богатству идей и впечатлений мир античности.
Итак, доступная славянам Библия и сослужила им службу, и невольно закрыла кладезь, столь обогативший Запад. Эпистолярный жанр на Руси отстает на века, даже Киевская Русь удивительно нема, в ней не видно того многоголосия, которое уже слышно в западных монастырских школах, постепенно преобразующихся в средневековые университеты. В Киеве нет страсти к изучению греческого языка — какое отличие от распространения латинского языка на Западе, который не только вел в мир античности, но и позволял западноевропейским странам с удивительной легкостью общаться (в научной сфере) между собой. Совершился, по мнению Г.П. Федотова, отрыв от классической традиции: «И мы могли бы читать Гомера, философствовать с Платоном, вернуться вместе с греческой христианской мыслью к самым истокам эллинского духа и получить как дар (а прочее приложится) научную традицию древности. Провидение судило иначе. Мы получили в дар одну книгу, величайшую из книг, без труда и заслуги, открытую всем. Но зато эта книга должна была остаться единственной. В грязном и бедном Париже XII века гремели битвы схоластиков, рождался университет — в «золотом» Киеве, сиявшем мозаиками своих храмов, — ничего, кроме подвига печерских иноков, слагавших летописи и патерики… Тысячелетний умственный сон не прошел даром. Отрекшись от классической традиции, мы не могли выработать своей, и на исходе веков — в крайней нужде и по старой ленности — должны были хватать, красть (compilare) где и что попало, обкрадывать эту нищающую Европу, отрекаясь от всего заветного, в отчаянии перед собственной бедностью. Не хотели читать по-гречески — выучились по-немецки, вместо Платона и Эсхила набросились на Каутских и Леппертов».
Духовное лицо и геополитические позиции России складывались под воздействием трех идейно-культурных потоков, идущих с юга, запада и востока.
(Это не общепризнанный постулат. Далеко не все исследователи признавали воздействие всех трех сторон: Запада, Византии, степи. Так, В.Г. Белинский утверждал, что от Запада Русь «была отрезана в самом начале; а Византия, в отношении к цивилизации, могла подарить ее только обыкновением чернить зубы, белить лица и выкалывать глаза врагам и преступникам». Великий критик отражал разделяемое в его время многими сугубо отрицательное отношение ко всякому средневековью, но тремя-четырьмя десятилетиями позже другой критик — К. Леонтьев напоминал русскому читателю, что «именно Византия дала человечеству совершеннейший в мире религиозный закон — христианство. Византия распространила христианство; она дала ему единство и силу». Современный исследователь идет еще дальше, учитывая, что Русь заимствовала у Византии не только религию, но и универсальную культуру. «Только с принятием христианства русская культура через контакт с Византией преодолела локальную ограниченность и приобрела универсальные измерения… свое место в ряду, выходящем далеко за пределы житейской эмпирии; она стала культурой в полном значении этого слова».
С юга восточные славяне получили благодать и духовное наследие уходящей с исторической сцены Византии. Шаг за шагом с восьмого века и по 989 год, год своего крещения в христианскую веру, Киевская Русь все более признавала превосходство, привлекательность Византии и стремление к ней как наследнице античности. Именно в то время, когда Византия теряет всякое влияние на формирующий свою идентичность Запад, она оказывает влияние на южных славян, а затем на Русь. Таким образом две сестры — западная и восточноевропейская цивилизации вышли из одного греко-латинского корня, но разошлись там, где Византия утратила влияние на Запад (IХ век) и приобрела влияние на Балканах, вокруг Черного моря, в России. «Соприкасаясь с Россией в ХV веке и позднее, византизм находил еще бесцветность и простоту, бедность, неприготовленность. Поэтому он глубоко переродиться у нас не мог, как на Западе, он всосался у нас общими чертами и беспрепятственнее». И если на Западе византизм, преимущественно религиозный, растворился в рыцарстве, романтизме, готике, то Россия создала Москву столь отличной от европейских городов именно как синтез византизма и славянского видения мира. Только при Петре I государственная Россия стала терять старый облик византизма.
Да, говорит Леонтьев, при взгляде на Марсово поле в Петербурге на парад гвардейцев «не будешь думать о византийских легионах. Однако это войско, эти придворные… покоряются и служат идее царизма, укоренившегося у нас со времен Иоаннов, под византийским влиянием». В отличие от петровского вестернизма византийская аура проникла вплоть до самых низов существования восточных славян. К. Леонтьев был, отчасти прав, заклиная хранить византийское начало в восточноевропейской цивилизации: «Византизм организовал нас, система византийских идей создала величие наше, сопрягаясь с нашими патриархальными началами, с нашим еще старым и грубым вначале славянским материалом. Изменяя даже в тайных помыслах этому византизму, мы погубим Россию».
