Японец-китаец страшно переживал. Он приходил в камеру после допроса часто словно взбешенным и, как затравленный зверь, метался от стола к двери.
— Шпион, какой я шпион!.. — Сжимал кулаки, вздрагивал. Однажды, когда был уже отбой и все улеглись на своих полках, этот китаец-японец, лежавший на нижней полке, вдруг резко скорчился в судорогах, как эпилептик. Все бросились к нему держать его; он же, резко подскочив, так ударился головой о верхнюю дощатую полку, что от этого удара она рассыпалась на дощечки.
Он долго еще бился в судорогах и наконец затих.
Тяжело, страшно тяжело было смотреть на страдания этого человека.
Каждую свободную минуту, — а они в тюрьме были свободны все, за исключением времени завтрака, обеда и ужина, — Лева углублялся в чтение маленькой книжечки, что была с ним — Евангелия от Матфея. Эта маленькая книжечка в глазах Левы была бездонна по своей глубине и высока до небес по своей премудрости. Снова и снова Лева читал и перечитывал:
«Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков; итак, будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби. Остерегайтесь же людей: ибо они будут отдавать вас в судилища… Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать; ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас. Предаст же брат брата… И будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасен будет…» Матф. 10 глава.
Дедушка Фомин тоже брал у Левы эту маленькую книжечку и черпал из нее для себя утешение и покой, но даже в очках он читал ее с трудом, шрифт был мелок для его глаз.
Часто он приходил с допроса раскрасневшимся, тяжело вздыхал и говорил, что его все теребят, зачем его сын Петя женился на немецкой дочери — дочери пресвитера.
— Ох, уж и достается, наверное, Кливеру, — говорил дедушка Фомин, — и Терезе тоже. А сегодня следователь сказал мне, что и Левинданто Николай Александрович арестован, а с ним и еще некоторые другие; все идут в горнило испытания.
— Это хорошо, что все, — сказал Лева. — Каждый из нас нуждается, чтобы быть переплавленным, и вера наша будет дороже золота, огнем испытанного.
— Ох, уж эта мне тюрьма! — сказал дедушка Фомин. — Ведь я привык к свободе. В селе куда легче дышать, чем в городе. Вам-то, городским людям, что привыкли жить в комнатах, легче и в тюрьме.
— Неизвестно, кому легче. Кто больше верит, тому и легче, — сказал Лева. — А чтобы нам хоть на время забыть эту камеру, давай-ка, дедушка, споем потихонечку гимн, которому нас учила тетя Тереза в воскресной школе: «Вот пашни, сейте зерна…»
— О, я его знаю, — сказал Егор Игнатьевич. Они тихо, вполголоса замели:
«…Вот пашни: сейте зерна в сторонке от дорог.
И влагой животворной польет их вечный Бог:
пошлет Он снег зимою, жару живых лучей
грядущею весною и дар дождливых дней.
Припев: Нам даны все блага
с равнин родной страны;
хвала Христу, хвала Христу
за всю любовь.
Ведь Он Один создатель живущего всего;
планет Он основатель, поля, цветок — Ему.
Ему ветра послушны, питает пташек Он.
Не будем равнодушны, почтим Его закон.
Христу споем напевы за воздух и за свет,
за жатву, за посевы, за опыт прошлых лет.
Прими же приношенье, Господь!
За клад даров; прими в свое владенье сердца твоих рабов».
Когда они пели этот гимн, то, казалось, сама, камера с гнетущими настроениями подследственных исчезла, как туман в лучах солнца. Душа видела родную природу Поволжья, и было так просто все: ведь Ему ветры послушны, питает пташек Он, и без воли Его ничего не может случиться.
Они разговаривали между собою, вспоминали дни радости, когда прославляли Господа в молитвенном доме, и тюремный гнет не давил душу.
А окружали их люди, не знающие Бога; они не имели никакой отрады, ни минуты облегчения, утешения в своих страданиях. Только табак, которым они жадно затягивались, дурманил сознание, делал их еще более больными и, создавая видимость успокоения нервов, разрушал здоровье, подорванное недоеданием и тяжелыми переживаниями.
Наконец Леву вызвали. С тревожно бьющимся сердцем он шел по коридору в сопровождении конвойного. Внутренне молился. Он подсознательно чувствовал, что его ожидает что-то тяжелое.
Открылась дверь, и он вошел. Большая комната, ярко освещенная лучами солнца. За столом — следователь Углев. Он с торжествующим видом многозначительно взглянул на Леву. У его стола слева сидит человек, понурив голову. Он не оглянулся, когда вошел Лева. Лева сразу узнал, его это был дорогой брат Ваня Попов, один из лучших среди самарской молодежи периода ее расцвета в начале 20-х годов. Он когда-то трудился среди студенчества, учился, потом был радостью и благословением в общине; вместе с другими в 1929 году он пошел в тюрьму и отбыл тяжелый срок испытания в Соловках. По его виду и одежде Лева ясно понял, что Ваня Попов также арестован.
— Садитесь, — резко сказал следователь Леве. Лева сел.
— Скажите, знаете вы этого человека? — спросил следователь Леву.
Лева молчал.
— Попов, скажите, вы знаете этого вошедшего?
— Да, знаю, — монотонно отвечал Попов, не смотря на брата.
— Так вот, мы вам прочтем, Смирнский, показания вашего брата во Христе Попова, где он рассказывает, кто вы такой.
Следователь взял лист допроса и стал внятно, медленно читать: «Лева Смирнский является явно антисоветским человеком, врагом советской культуры. Из беседы с ним я узнал, что он намерен отвлекать верующую молодежь от пути, по которому ее ведет Коммунистическая партия. Он отвлекает молодежь от посещения кино и театров и всячески наставляет ее в антисоветском духе. Я пришел к заключению, что он является врагом Советской власти».
Попов, скажите, вы подтверждаете свои показания?
— Да, подтверждаю, — медленно произнес брат, не поднимая головы и не оглянувшись.
— Вы согласны с показаниями на очной ставке вашего брата во Христе? — обратился к Леве следователь.
Лева молчал.
— Вы что, разговаривать не будете?
Лева молчал.
Следователь взял телефонную трубку и позвонил, приглашая кого-то.
Вошли два начальника.
— Вот у меня очная ставка, — пояснил следователь, — и вот этот подследственный Смирнский не отвечает ни на какие вопросы.
Один из начальников подошел к Леве, внимательно посмотрел на него и потом как бы участливо спросил:
— Вы почему молчите?
Лева ничего не ответил.
— Я еще раз спрашиваю, почему вы молчите?
Лева молчал.
Перед ним в этот момент была только одна мысль — мысль о Христе, Который, когда вели Его следствие и приходили разные лжесвидетели, молчал и на все отвечал только молчанием. Так поступал и Лева, не потому, что он заранее обдумал, как вести себя, но так сложилось у него в результате внутренней молитвы.
К нему подошел другой начальник.
— Что вы молчите? Неужели думаете, что у следствия нет средств, чтобы заставить вас говорить? Вы заговорите, и еще как заговорите!
Лева молчал.
— Может быть, вы заболели? Мы сейчас вызовем врача. Это бывает, что человек лишается речи. Напишите вот на бумажке, что вы не можете говорить. Мы сейчас отправим вас к врачу.
Лева ничего не написал и не произнес ни звука. Как ни бились на очной ставке, чтобы он заговорил, он молчал.
— Тогда просим вас подписать протокол очной ставки, что вы слышали, что на вас показывает Попов, и напишите, согласны вы с этим или нет.
Лева протокол очной ставки не подписал. Тогда следователи написали, что Смирнский на очной ставке демонстративно молчал.
Их вывели обоих из кабинета следователя и повели по коридору.
— Ваня, что заставило тебя говорить неправду? — спросил Лева.
— Я ослаб, — ответил брат.
— Не разговаривать, не разговаривать! — закричал конвойный. В камеру Лева вошел словно закаменевшим. Сердце, грудь давило большое горе. Он видел много. В первый срок, когда был под следствием почти год, он пережил немало, но то, что он увидел теперь — что брат, которого он так уважал, который был таким прекрасным тружеником Христа, и вот ослаб, и как ослаб!
И даже тетя Тереза, жена пресвитера, которая учила, когда Лева был еще на детских собраниях, тоже показывала на следствии всякую небылицу. Словно весь мир перевернулся вверх ногами, все лучшие люди, верующие, на которых он смотрел как на пример, образец, — предавали…
Было время обеда, и в камере ели.
— Садись, Лева, с нами кушать, — пригласил его один пожилой инженер, — нам сегодня повезло: из вольной кухни принесли винегрет, там его не съели, и начальник тюрьмы разрешил, чтобы его передали нам, у нас сегодня праздник.
Действительно, на столе стояло ведро с красным от свеклы винегретом. Леве положили в чашку, он помолился и стал есть. Ведь есть-то надо было, он знал, что есть надо, надо поддерживать силы. Но только проглотил одну ложку, как почувствовал резкую боль в желудке. Он понял, что организм отказывается от пищи. Не только сердце и ум, но все его существо переживало страшное горе. Он положил ложку, отошел в сторону и сел на полку. И вдруг все провалилось. Провалилось страшным стоном, он закричал, застонал к Богу. Он потерял всякую веру в людей и верил только в единственного Бога, Бога любви, правды. Рыдания разрывали его грудь. Слезы лились ручьем. Это было страшное горе.
