Там, где какой-либо вопрос «европейской интеграции» выносился на референдум, её сторонники почти неизменно проигрывали. Так шведы отвергли евро, норвежцы неоднократно отвергали присоединение к Евросоюзу как таковому. В некоторых случаях, когда избежать всенародного голосования было невозможно, представители еврократии заставляли людей переголосовывать свое решение снова и снова, пока со второго или третьего раза не добивались - не мытьем, так катанием - нужного исхода. Любопытно, что если при негативном исходе референдума его итоги почти всегда переголосовывались, то после позитивного исхода - никогда.
Венцом процесса демонтажа европейской социальной модели должна была стать новая конституция, в которую вписаны были все прежние договоры и решения. Эту конституцию провалили на референдуме во Франции и Голландии. Как только стало ясно, что конституция мертва, чиновники, собравшись в Португалии, приняли её заново, в немного сокращенном варианте, обозвав Лиссабонским договором. Этот договор уже нигде не выносился на голосование, кроме Ирландии - единственной страны, где законодательство не дает возможности избежать референдума.
Как и следовало ожидать, ирландцы сказали «Нет».
Не помогло ни трогательное единство правящей партии и оппозиции, дружно уговаривавших население поддержать договор, ни давление из Брюсселя, ни миллионы евро, потраченные на пропаганду, ни десанты высокопоставленных чиновников и политиков с континента.
Когда утром 13 июня счетные комиссии, открыв коробки с бюллетенями, обнаружили, что страна сказала «Нет!», политики и комментаторы в лучших традициях орвелловского «новояза» начали бормотать про то, что их кампания в поддержку договора «сталкивается с некоторыми трудностями». Затем прозвучали утешительные рассуждения важных лиц из разных стран, объясняющих, что соблюдать закон, требующей ратификации договора всеми странами Евросоюза вовсе даже не обязательно, а Ирландия слишком маленькая страна, чтобы считаться с мнением её жителей.
К середине дня всё было кончено, надеяться было не на что. Против договора дружно голосовали аграрные графства и рабочие кварталы Дублина. Даже значительная часть среднего класса выразила несогласие. Лишь в богатых пригородах столицы - ирландской Рублевке - прозвучало слово «Да». Перевес «Нет» был подавляющим.
Значительная часть граждан осталась дома, мотивируя это тем, что не будут голосовать за договор, которого не понимают. Это вызвало возмущение брюссельских чиновников и либеральных пропагандистов. Как можно голосовать против решения, только потому, что его не понимаешь?! Поддерживать решение, не понимая его, видимо, лучше!
Между тем, напрашивается вопрос, от которого, кстати, не удержались и многие журналисты: как получилось, что после многих месяцев разъяснительной кампании, которую вели правительство, пресса, местные и континентальные чиновники, либеральные публицисты и лидеры бизнеса, большинство ирландцев констатировало, что не понимает договора. Ответ прост: цель кампании состояла не в том, чтобы разъяснить содержание договора, а в том, чтобы скрыть его содержание и смысл от широкой публики, подменив обсуждение конкретных статей и формулировок общей красивой риторикой. Оно и понятно: если бы больше людей разобралось в смысле написанного, число голосующих против выросло бы ещё больше.
Сразу же после подведения итогов референдума на нас обрушился поток публикаций, утверждающих, будто маленькая Ирландия блокировала общеевропейский процесс, поддержанный другими странам. На самом деле ирландцы прекрасно понимали, что голосуют не за себя. Как видно из опросов и публикаций ирландской прессы, основным мотивом для тех, кто голосовал против Лиссабонского договора, было именно то, что жителей других стран лишили права голоса. Как писали листовки противников договора, Ирландия оказывалась «последним бастионом демократии в Европе».
Европейскую конституцию в свое время потому и не выносили на референдум в Германии, Австрии или Швеции, что там она бы провалилась с ещё большим треском, чем во Франции. На сегодняшний день явное большинство за Евросоюз (в нынешней его форме) имеется лишь в Испании, Италии и Португалии, в остальных западных странах большинство против. Если бы вопрос о выходе из Евросоюза был поставлен на референдуме, с большой вероятностью эту идею поддержал бы электорат Дании, Швеции, Англии и Германии, а возможно и Франции. Даже в странах Восточной Европы, где люди некогда мечтали об объединении с Западом как о ключе от ворот рая, ситуация изменилась. Если бы был проведен общеевропейский референдум по вопросу о новой конституции, то её поражение было бы гарантировано, причем не большинство, но заметную часть голосов за «Нет» отдали бы в Польше, Венгрии и Литве.
Единодушное неприятие массами нового порядка контрастирует со столь же явственным консенсусом европейских политических элит, включая так называемых «левых». Последние озабочены разрушением европейской социальной модели даже больше, чем консерваторы и либералы. В большинстве европейских стран нет более ярых сторонников рынка, частной собственности и свободного предпринимательства, чем «социалисты».
Голосование ирландского электората знаменует не только крушение Лиссабонского договора. Оно показывает, что общеевропейское сопротивление низов политике элит становится всё более эффективным, а раскол между массами и верхами общества всё явственнее осознается на уровне общественного сознания.
Ирландцы сыграли за всю Европу. И выиграли.
В английском языке термин «Ирландское счастье» значит примерно то же, что «еврейское счастье» в русском. В общем, сплошные неприятности. Однако в данном конкретном случае ирландцы, приняв на себя удар общеевропейской пропагандистской машины, выстояли и спасли от крупных неприятностей своих сограждан из многих других стран.
Специально для «Евразийского Дома»
Конец истории
В.Дени. Долбанем! 1930
Эта история произошла в середине семидесятых годов - задолго до того, как Михаил Горбачев провозгласил борьбу с пьянством общегосударственной задачей. В разгар другой - менее знаменитой - антиалкогольной кампании комсомольский функционер обнаружил в горячем цеху металлургического завода двух рабочих, откупоривавших бутылку водки. Не долго думая, он выхватил бутыль у них из рук и выбросил в мартеновскую печь. «Ее туда, и сам туда!» - мрачно сказал старший сталевар и бросил функционера вслед за бутылкой.
Несмотря на то, что преступление было крайне жестоким, и к тому же могло быть представлено как политическое, суд отнесся к убийце удивительно снисходительно, констатировав, что он действовал в состоянии аффекта. Как ни парадоксально, смягчающим обстоятельством оказалось и то, что сталевары еще не успели приступить в выпивке. Если бы убийство было совершено в состоянии алкогольного опьянения, это сочли бы отягчающим обстоятельством.
На протяжении нескольких столетий водка была своего рода магическим элементом русской народной жизни, ее употребление обрастало многочисленными фольклорными историями, мифами и анекдотами. Лично я не уверен, что русские пьют больше других народов Европы. Во всяком случае, по количеству алкоголя, ежегодно выпиваемого на душу населения, Россия всегда уступала Франции или Италии, а по потреблению крепких напитков не сильно опережала Польшу или скандинавские страны, где властям приходилось принимать специальные запретительные меры, чтобы остановить повальное пьянство. Беспошлинный паром, курсирующий между Стокгольмом и Хельсинки, вызывает зависть и восхищение даже у видавших виды русских туристов - к двум часам ночи там не удастся найти ни одного трезвого пассажира. «Как они героически пьют! - восхищался мой знакомый, посетивший Финляндию. - И цены им нипочем!»
Нет, дело не в том, что мы пьем больше. Просто мы пьем интереснее! Мы не просто пьем, а постоянно обсуждаем этот процесс, превращая простое употребление спиртных напитков в культурный акт, имеющий прямое отношение к нашей культурной идентичности.
Между тем проблема водки не сводима к количеству употребляемого народом алкоголя и бесконечному обсуждению этого процесса и его последствий. Это проблема, не в последнюю очередь, политическая, имеющая большую и драматичную историю.
Убежденные трезвенники в Российской империи считались людьми не совсем благонадежными. Но не из-за того, что по каким-то культурным, моральным или метафизическим причинам пьянство тесно связано с русской идентичностью, а из-за обстоятельства куда более прозаического и конкретного: продажа водки была казенной монополией.
Династия Романовых правила в стране, где одним из важнейших источников бюджетных средств была торговля спиртным. Зависимость государственной казны от торговли водкой становится важным политическим фактором в середине XVII века: после Смутного времени цари из новой династии были ограничены почти парламентским режимом Земских соборов, да и просто боялись собственного населения, прекрасно помня, как сбрасывали с кремлевских стен их предшественников. Введение новых налогов и манипуляции с финансами заканчивались впечатляющими народными восстаниями - достаточно вспомнить медный и соляной бунты в Москве. Торговля спиртным в казенных кабаках была в этом плане наиболее безопасной альтернативой. Эта сторона правительственной деятельности у населения протеста не вызвала. Государственная алкогольная монополия сохранялась столетиями, хотя в XVIII веке изрядная часть доходов оседала в руках откупщиков.
