Есть еще одна легендарная деталь — все, что осталось от Герострата помимо его честолюбия. Свои намерения Герострат открыл под пыткой. То есть, его честолюбие было скрытым. Герострат, вероятно, страдал пироманией и не мог толком объяснить мотивов своего поступка. Какой-либо корысти или ненависти к святыне у него не было. Каков же мог быть ясный грекам мотив? Честолюбие! Греки это могли понять — как народ политический они знали цену честолюбию. И поверили, что честолюбие может заходить так далеко. Перед их глазами были, по всей видимости, и другие, пусть менее масштабные, примеры неуемного порока честолюбцев.
Скрытый смысл легенды о Герострате соединяет честолюбие и некрофильские импульсы, подобные пиромании.
Торопливая мысль часто объединяет некрофилов и тиранов (как это делает, например, популярный европейский мыслитель Эрих Фромм). Действительно, желание быть значимым и страсть к славе в иной персоне могут реализоваться только разрушением. Но геростратический комплекс, в отличие от тиранического, не вызывает по отношению к себе страха или благоговения — только презрение. Некрофилу единственный способ быть значимым среди людей — что-нибудь разрушить. Тиран же может быть и созидателем, чем подтверждает неоднозначность своей личности и создает себе оправдание в истории. Герострат же — только некрофил, любитель мертвечины и руин. Вместе с тем, геростратия может маскироваться под реформаторство и революционизм — политик приобретает значимость в своей решимости утверждать новое. Пожар, пожирающий старый мир, возбуждает его, а болезненное увлечение общества пироманией в отношении собственной традиции возвеличивает революционера.
В период стабильности геростратам живется невесело. И тогда революции и потрясения выдумываются. Они становятся повседневным развлечением публики. Фиктивный героизм веселит и возбуждает ее безопасным «бенгальским огнем» газетных скандалов и сенсацией. Возникает театр геростратов — ярмарка тщеславия, на которой образы фальшивых героев мастерятся, продаются и покупаются. Но рано или поздно фиктивные герои становятся реальными преступниками — они развращаются вниманием толпы и сами развращают толпу, чтобы потом возглавить ее поход против традиционных национальных устоев.
И даже если Герострат остается только паяцем, которого для смеха считают исполняющим роль дьявола, в нем таится страшный разрушитель — действительный дьявол. Он помнит, что только пылающие ценности создадут ему такую славу, которую никто не сможет забыть, а его театральную роль — не смогут считать несерьезной. Детская пиромания превращается во «взрослый» замысел о преступлении: вы меня не любите, так я заставлю меня ненавидеть, потом бояться, трепетать, и, наконец, почитать.
Возможно, геростраты достойны забвения, но история не дает нам запамятовать их деяния. Это «опыт зла», пример для людей, порой позабывающих, что святыни надо охранять даже от ничтожеств. Или, прежде всего, от ничтожеств. Ничтожества становятся исполинами, когда нация утрачивает «опыт зла» и позволяет злу разрастаться сначала в театральном действии, а потом и в реальной жизни. Опошление национальных святынь в мимолетной усмешке, легковесной сатире превращается потом в общие места досужих разговоров и, наконец, становится «истиной», которую остается воплотить, обратившись к услугам тех, кого еще совсем недавно считали клоунами политических подмостков.
Видимое бессилие геростратов грозит нации катастрофой: в мире сложных отношений и сложной организации духовной и материальной жизни примитивный «вирус» может разрушить все. Поэтому цивилизация должна помнить, что плохое, как и хорошее, не происходит само собой: разрушению нужен разрушитель, пожару — поджигатель. Если поджигатель есть, то пожару не миновать. Даже если в руках поджигателя всего лишь ничтожный фитилек. Никакой гуманист не остановит пиромана. Чем более гуманист уступчив, тем более герострат напорист. И храм пылает, оповещая всех о победе герострата над гуманистом.
Слабое общество не выявляет геростратов, разлагающееся общество не казнит их. Более того, в эпоху тяжкого кризиса нации геростраты делаются популярными и даже начинают соревноваться между собой. «Подпустить красного петуха» — извечная мечта русских сельских геростратов. Но это детская забава в сравнении с некрофильским «Долой самодержавие!» С этим жили целые поколения «верхов» имперского общества, для которых требования свободы и конституции стали разрешенным развратом, правом лгать на Государя и его семейство. Политические свободы давали новые ритуалы славы (Государственная Дума), новую харизму — выборный авторитет вместо традиционного. Пироманы начали конкуренцию за славу, объединившись сначала против монархии. Табу были сняты. Переворот возглавили парламентарии. Им на смену пришли такие «мечтатели», как цареубийца Яков Юровский — отвратительный типаж патентованного морального урода, который только так, обагрив руки святой кровью, смог остаться в истории. Легендарный эфесский Герострат бледнеет перед реальным историческим персонажем, его торжествующей гнусностью, продолженной современными россказнями о Государе. Юровский торжествует в баснях эстрадных «историков» и подлых публицистов.
ХХ век поставил производство геростратов на поток. Несколько поколений впитывали в себя тлетворные миазмы журналистики, паразитирующей на историческом наследии. Сладострастное развенчание всего, что считалось святыней, что создавалось веками и было скрепой государства, приобрело характер современного геройства. Происходило и происходит систематическое разрушение нравственности целым легионом геростратов, рыщущих по стране, — где бы еще чего-нибудь опошлить и опорочить. И тем сделать себе имя.
Новое массовое порождение политических геростратов в 1989–1991 выплеснуло в жизнь страны всю гниль некрофилии, подспудно копившуюся десятилетиями и воспитанную ложью компропаганды. Объявленная свобода дала геростратам уверенность в своем праве крушить все, что попадется под руку. Страсть к славе, раскрепощенная ельцинизмом, опоила людей ненавистью к своему народу. А народ, не узнавший врага, позволил разорить и разграбить собственный дом. Тяжелые времена превратились в несносные, геростратия — в геростратегию. Расчленение страны и растаскивание национального достояния — вот результат серийного производства геростратов, врагов нации и национальных святынь. Даже экономика стала поводом для удовлетворения тщеславия: создадим рынок, частное предпринимательство, средний класс; разрушим государственный сектор, расчленим «естественные монополии», избавимся от убыточных производств. Так трансформировалось прежнее «догоним и перегоним», но уже не в материальном производстве, а в порядках, которые будто бы имеют универсальный характер, а потому дают их учредителю всемирную славу. Однако вместо всемирной славы геростраты обеспечили России и самим себе только всемирный позор.
Лидером современных геростратов мог быть только титанический герострат, который даже в глубине души задавил свою совесть — чтобы стать символической фигурой, превосходящей легендарного Герострата и исторического Юровского, взятых вместе со всеми своими аналогами и прототипами. Над первым он возвысился сладострастным уничтожением своего оппонента Горбачева, для чего пришлось ликвидировать единое государство. Над вторым — второй казнью Государя и его семьи в фальшивом захоронении «екатеринбургских останков».
Начиналось все с пустяка — с требования «партийного товарищества», кончилось заменой государственных дел хмельными застольями. Как если бы Герострата вместо умерщвления назначили бы тут же правителем всея Греции и повезли бы по миру от триумфа к триумфу, от угощенья к угощенью. Такой прием и такое возвышение обеспечили Ельцину — этому ничтожеству и образцу для всех современных геростратов — самые отчаянные ненавистники России.
Геростратический синдром в иных масштабах, но в более злых формах проявился в Чечне, лидеры которой решили бросить свой собственный народ под военный каток. И все ради надежды прослыть государствоустроителями, оторвавшими еще один кусок от живого тела России. «Убивайте русских, сколько сможете», — вот что было консолидирующей идеологией для Дудаева, Масхадова, Яндарбиева, Удугова, Басаева, Кадырова. Взорванные русские дома, трупы русских людей — это создавало им славу, возглашало всему миру, что они существуют. Разнузданные пороки и невинные жертвы — слава бандитов. Одни ничтожества радовались мучениям своих жертв, другие видели свою славу, чтобы их покрывать. От славы бандитов питались «правозащитники». Теоретики уничтожения России поддерживали практиков, работая «пятой колонной» и продолжая развращать уже и без того развращенную власть.
