Огромное расстояние было между этим образом всемогущего еврея и существованием безмерно нищего еврейства, загнанного в черту оседлости. Вот реальная обстановка того времени: евреи-капиталисты насчитывались единицами, еврейский средний класс мал, численность евреев в Москве и Петербурге ничтожна (именно поэтому в Москве и не было погромов). Однако физическое отсутствие евреев не беспокоило черносотенцев: еврей-антихрист, отсутствующий, но вездесущий, — могучий миф, способствующий мобилизации невежественных масс. Вместе с тем СРН не стал ведущей силой в стране. Он мог рассчитывать на симпатии не более чем десяти процентов населения, в некоторых местах — пятнадцати — двадцати процентов. Его члены были воинственны и активны, но им не удалось достигнуть политического успеха. После 1907 г. «черная сотня» раскололась и резко ослабла в организационном отношении, однако добровольных помощников у нее осталось немало. Десятки газет и журналов, в основном провинциальных, продолжали печататься. «Черная сотня» нашла поддержку у «Нового времени», у других консервативных изданий, ей помогали журналы, начавшие выходить под эгидой армии во время войны, церковные издания и даже официальный «Правительственный вестник». Правящие классы и высшее общество с самого начала по-разному относились к «черной сотне». Царь был ее фанатичным сторонником и называл «блестящим примером права и порядка для всех людей»; царица стояла за нее до самого конца. Если у царя и царицы и были расхождения во мнениях, то лишь насчет подлинности «Протоколов сионских мудрецов». Столыпин приказал крупным полицейским чиновникам Мартынову и Васильеву проверить подлинность «Протоколов». Следователи пришли к выводу, что это подделка. Тогда Николай приказал больше не пользоваться «Протоколами», «ибо для чистых целей нельзя пользоваться нечистыми средствами». Царица Александра Федоровна продолжала верить в их подлинность[46].
Граф Витте ненавидел и презирал «черную сотню», поэтому в списке ее врагов занимал одно из первых мест. Сложнее относился к ней Столыпин. Он считал ее источником беспокойства и нестабильности и решительно действовал, если она нарушала общественный порядок; той же линии придерживался Коковцов, председатель Совета министров с 1911 года. С другой стороны, Макаров, министр внутренних дел во время «дела Бейлиса» (Киев, 1913), поддерживал СНР; то же самое можно сказать об одном из его предшественников Дурново, а также Трепове, занимавшем многие высшие посты в администрации. Оппозиция «черной сотне» существовала в министерстве финансов и среди тех, кто стоял за развитие промышленности и торговли в России. Они понимали: реализовать идеи «черной сотни», призывавшей вернуться к средневековому состоянию, и невозможно, и нежелательно; ее программа никак не соотносится с реальными проблемами страны; погромы затрудняют получение кредитов за границей и вообще создают атмосферу неустойчивости, неблагоприятную для экономического процветания. То же самое относится к министерству иностранных дел: в отличие от людей СРН, тамошние чиновники не были изоляционистами и не могли игнорировать мнение окружающего мира.
Завершим краткий обзор деятельности Союза русского народа еще несколькими замечаниями. Союз был сильнее на западе и юге России, чем в центре и на востоке, и весьма слаб в сельской местности. Первую правительственную субсидию ему выделил Столыпин — 150 тысяч рублей, главным образом, на публикации. Однако из переписки Пуришкевича обнаруживается, что Столыпин, вообще говоря, неохотно поддерживал СРН[47]. Крупнейшим индивидуальным «спонсором» Союза была Полубояринова — вдова богатого издателя, за несколько лет она передала организации 500 тысяч рублей. В последующие годы власти выделили Пуришкевичу и Маркову 2-му еще более значительные суммы (1,5 млн. рублей) для распределения в их группах.
Постоянные разногласия и интриги в руководстве в конце концов привели СРН к крушению. Так, в Москве основатель местного отделения Союза протоиерей Восторгов постоянно враждовал со своим соперником Орловым; вражда между Пеликаном и Коновницыным разрушила движение в Одессе.
Временами СРН обнаруживал в своей деятельности некоторую независимость, — например, Союз требовал, чтобы царь был ближе к народу (в духе старой славянофильской традиции), и нападал на бюрократию (включая даже главу Святейшего Синода), которая препятствовала этому сближению. СРН пользовался популистскими лозунгами и тактикой, но в конечном счете оставался плотью от плоти системы, которая поддерживала его финансово и политически. Движение не выдвинуло лидера масштаба Гитлера, и высшим авторитетом оно продолжало считать царя. Коротко говоря, в отличие от нацистов и итальянских фашистов, оно никогда не было полностью независимым, оно не порвало с истеблишментом и не стремилось превратиться в партию нового типа. Расизм СРН выводил его за рамки религии, но Союз никогда даже не мыслил порвать с официальной церковью. Наоборот, религия оставалась центральным пунктом его программы. Чистокровный, примитивный расизм нельзя было внедрять в стране, где половина населения была нерусского происхождения.
СРН мог бы избрать идею «малой России», но это противоречило бы его имперским притязаниям. Можно было еще взять курс на изгнание или уничтожение всех нерусских, однако такое решение было бы чересчур радикальным для партии, которая хотя и шла к фашизму, но была еще далека от этих неясных целей.
Глава третья
Появление «Протоколов» и идеи «Великого масонского заговора»
Русские патриоты нередко расходились во взглядах на причины большевистской революции 1917 года, но в оценке ее были едины: полная катастрофа, гибель России. Лишь немногие перестали так думать, и то много лет спустя. Правые считали революцию результатом утопических и разрушительных идей интеллигенции, но тяжкие обвинения предъявлялись и всему русскому народу. Так, по мнению Струве, народ поддержал революцию, чтобы можно было меньше работать (или воровать), не считаясь при этом с последствиями. Другие обвиняли народ в том, что он отвернулся от религии и государства и не развил в себе подлинного национального сознания. Ответственность за катастрофу возлагали также и на монархию. Некоторые, подобно Бердяеву, попутно обвиняли Запад — как это делали ранее славянофилы — за экспорт в Россию чуждых идей, принесших огромный вред. Раздавались призывы к духовному возрождению, центральную роль в котором должен был играть религиозный национализм. Однако эти духовные искания были свойственны лишь относительно небольшой группе интеллектуалов. Большинство противников революции, особенно те, кто поднял против нее оружие, чаще искали реального врага, «тайную руку», преступную и всемогущую банду заговорщиков. Произошли такие разительные перемены, институты, существовавшие веками, исчезли столь быстро — чуть ли не в один день, — что никакие объяснения не казались неправдоподобными и иррациональными, если они могли послужить ключом к разгадке невероятных событий. До 1917 года все знали о царе, но очень немногие слышали о Ленине и Троцком, не говоря уже об их главных подручных. Откуда они появились? Чьим интересам служат на самом деле? Такая реакция отнюдь не необычна в историческом плане; революция в Германии была гораздо менее радикальной, но и там появилась та же тяга к мифам о «тайной руке» и гигантском заговоре.
Некоторые страны кажутся особенно склонными к теориям заговора; Россия традиционно была восприимчива к ним, но так было и в США, и странах Средиземноморья, впрочем, сторонников этих теорий можно найти повсюду. Некоторые теории заговора традиционно поддерживаются лишь маргинальными группами общества, другие иногда переходят в интеллектуальную моду. Такое объяснение катастроф не слишком разумно. Предположим, что революция была всего лишь заговором, но как тогда можно объяснить победу большевиков в гражданской войне? Те же, кто выступал против большевиков с чисто националистических позиций, сталкивались с еще одним идеологическим затруднением. Лозунгом белого движения была «единая и неделимая Россия», но именно при коммунистах, особенно при Сталине, Россия стала явно неделимой и постоянно усиливалась в военном отношении. Очевидно, причины успеха революции были глубже. Однако мало кто строит свои политические теории на чисто рациональном и логическом фундаменте — гораздо удобнее и менее болезненно верить в вину чужаков, чем углубляться в исследования духа и признать, что царский режим был близорук, неэффективен, морально развращен, реакционен или что у народа не хватило моральных сил. В контексте катастрофы старая черносотенная пропаганда о всемирном заговоре евреев, масонов и иностранных агентов обрела такую убедительность, какой у нее не могло быть прежде. Разве не факт, что-за псевдонимами большевистских вождей и главарей других революционных партий сплошь и рядом скрываются чуждо звучащие имена?
