— Ваш принцип, господин сенатор, абсолютно правилен. Я так же, как и вы, был страстным приверженцем своей партии — католической церкви; я принадлежал к ультра-монтанам[18]. Ваша партийная система — прямой сколок с нашей; ваш национальный конвент — тот же Вселенский собор; вы, как и мы, подчиняетесь его решениям, невзирая на доводы разума; и сами вы, мистер Рэтклиф, ну чем не кардинал? Кстати, кардиналы — все люди даровитые. Я многих из них знавал; лучшие наши друзья. Правда, они не были реформаторами. А вы за реформы, господин сенатор?
Постепенно при виде старого барона Рэтклифа охватывали страх и ненависть, но, к какой бы тактике он ни прибегал, она оказывалась бессильной против этого неуязвимого циника из восемнадцатого века. Если сенатор пускал в ход опробованные в конгрессе приемы запугивания и властного окрика, барон только улыбался и поворачивался к нему спиной или произносил несколько фраз по-французски, чем еще больше бесил своего оппонента, который ни слова из сказанного не понимал, зато знал, что Маделина все понимает и пытается подавить улыбку. Взгляд его серых глаз становился все холоднее и тяжелее: до него стало доходить, что барон Якоби следует продуманному со злобной изобретательностью плану, цель которого — изгнать его из дома миссис Ли, и он поклялся страшной клятвой, что не даст этому иностранцу с обезьяньим лицом восторжествовать над собой. Впрочем, у Якоби было мало надежды на успех.
— Что может сделать старик? — откровенно жаловался он Каррингтону. — Будь я на сорок лет моложе, этот мужлан вряд ли бы здесь распоряжался. Ах, если бы я мог вернуть себе молодость! Если бы мы были в Вене!
Из чего Каррингтон справедливо заключил, что в былые времена, когда подобные действия еще не вышли из моды, старый дипломат непременно нанес бы сенатору оскорбление и всадил ему пулю в сердце.
В феврале потеплело, повеяло летом. В это время года в Виргинии нередко сквозь набухшие мокрой крупой и снегом тучи вдруг прорывается лето. Дни, а порой и недели держится температура июня, на ранних побегах распускаются не боящиеся мороза цветы, и только голые ветви в лесу выражают свое несогласие с подобными фокусами в природе. Мужчин и женщин охватывает истома; жизнь — словно в Италии — пьянит все чувства и полыхает всеми красками, и кажется, что тебя окружает теплая, почти осязаемая, заряженная разнообразными возможностями атмосфера. Нежная дымка висит над Арлингтоном, порою смягчая даже резкое сияние, исходящее от белых стен Капитолия. Кажется, стихает сама борьба за существование; весна набрасывает на общество свой нежный покров, и молодые дипломаты, не сознавая, что творят, предлагают глупеньким барышням вступить с ними в законный брак; кровь оттаивает в сердце и бежит по жилам, словно ручейки сверкающей воды, сочащейся из каждой ледяной сосульки, из каждого снежного кома. И кажется, что весь снег и лед, все жестокое в человеке, все ереси и расколы, все, что нагорожено в мире дьяволом, уступило силам любви и вновь возродившемуся теплу чистого, беззлобного, доверчивого добра. В этом новом мире не должно быть места коварству — тем не менее его в нем полным-полно. Больше, чем в любое другое время года. Именно в эту пору два огромных саркофага, белеющих по оба конца Пенсильвания-авеню[19], исходят густой атмосферой купли-продажи. Старое уходит, новое появляется. Богатство, должности, власть идут с торгов. Кто даст больше? В чьей ненависти больше яда? Кто лучше умеет интриговать? Кто успел провернуть самые грязные, самые гнусные, самые черные политические сделки? Тому и достанется награда.
Сенатор Рэтклиф был поглощен делами и находился в дурном расположении духа. Полчища искателей мест преследовали его по пятам и осаждали даже дома, добиваясь подписи под рекомендациями. Новый президент должен был прибыть в понедельник, и в ожидании его прибытия интриги и перетасовки, душой которых был сенатор Рэтклиф, шли полным ходом. Корреспонденты надоедали с вопросами. Братья сенаторы зазывали на совещания. В голове гудело от собственных дел. И резонно было бы предположить, что в такой момент ничто не могло оторвать сенатора Рэтклифа от игорного стола политики. Тем не менее, когда миссис Ли обронила, что собирается с небольшой компанией, включавшей британского посланника и некоего ирландского джентльмена, гостившего в британской миссии, отправиться на субботу в Маунт-Вернон[20], сенатор, к удивлению Маделины, изъявил горячее желание поехать туда вместе с ними. Он объяснил, что политический штурвал уже не в его руках и что, начни он за него бороться, девять шансов из десяти, только наделает ошибок, что друзья ждут от него какого-то шага, когда предпринять уже ничего невозможно, поскольку все подготовлено и решено, и что поездка в Маунт-Вернон в обществе британского посланника — лучшее времяпрепровождение, какое он может себе пожелать: по крайней мере ему удастся скрыться хоть бы на день.
Лорд Скай взял за правило, когда собственная его фантазия по части светских увеселений иссякала, спрашивать совета у миссис Ли, и никто иной, как она, предложила ему развлечь ирландского гостя, о чьих увеселениях не щадя сил хлопотал лорд Скай, поездкой в Маунт-Вернон, пригласив также Каррингтона на роль гида и мистера Гора ради разнообразия. Ирландский джентльмен, носивший титул лорда Данбега, был разорившимся пэром и ни богатством, ни известностью не отличался. Лорд Скай представил его миссис Ли и некоторым образом передал на ее попечение. Данбег был молод, недурен собой, достаточно широко образован, но чересчур привержен фактам и не страдал избытком чувства юмора. Он улыбался примирительной улыбкой, а рассказывая о чем-либо, принимал отсутствующий вид или, напротив, приходил в крайнее возбуждение; оговорившись, он тотчас улыбался, словно предупреждая упрек, и часто так быстро сыпал словами, что они сами себе перекрывали путь. Возможно, его манеры были несколько смешны, зато у него было доброе сердце, разумная голова и титул. Все это вместе обеспечило ему благосклонный прием у Сибиллы и Виктории Сорви, которые не пожелали допустить в свою компанию ни одной женщины, хотя не высказывали возражений против общества мистера Рэтклифа. Что же до лорда Данбега, то он оказался восторженным поклонником генерала Вашингтона и, как сообщал по секрету всем и каждому, жаждал изучить американское общество в основных фазах его развития. Он с удовольствием присоединился к небольшой компании друзей миссис Ли, и мисс Сорви про себя решила, что уж одну фазу она ему покажет.
Утро выдалось теплое, небо смотрело ласково; небольшой пароходик стоял у тихого причала, где с десяток негров лениво наблюдали за приготовлениями к отплытию. Первыми прибыли Каррингтон с миссис Ли и молодыми барышнями, которые, облокотясь о перила, стали ожидать своих спутников. Затем подкатил мистер Гор, одетый с иголочки, в перчатках, в легком весеннем пальто: мистер Гор очень внимательно относился к своему внешнему виду и немало гордился своей приятной наружностью. Вслед за ним на борт поднялась миловидная блондинка с голубыми глазами, облаченная во все черное. Она вела за руку девочку, и Каррингтон поспешил подойти к ним и пожать даме руку. Когда он вернулся к миссис Ли, на ее вопрос, кто эта дама, он ответил с полуулыбкой, словно стесняясь такого знакомства, что дама эта — его клиентка, хорошенькая вдовушка, которую знает весь Вашингтон.
— В Капитолии вам каждый о ней расскажет. Она была женой известного лоббиста, который умер года два назад. Конгрессмены ни в чем не могут отказать хорошенькому личику, а она — их идеал женских прелестей. Правда, и весьма взбалмошная особа. Муж ее болел совсем недолго и, к великому моему удивлению, по завещанию назначил меня своим душеприказчиком. Думается, им руководила мысль, что он может доверить мне свои бумаги, весьма важные и многих здесь компрометирующие, тем паче что он не успел их разобрать и уничтожить те, которые подлежали изъятию. Так что, как видите, мне приходится заботиться о его вдове и ребенке. К счастью, они вполне обеспечены.
— А как ее зовут? Вы не назвали ее имя.
— Бейкер, миссис Сэм Бейкер. Но мы, кажется, отчаливаем, и мистер Рэтклиф останется на берегу. Схожу к капитану — попрошу его обождать.
Все пассажиры — человек двенадцать, в том числе и два английских графа, в сопровождении лакея, державшего в руках аппетитную корзину с припасами, — уже прибыли, и матросы взялись было за сходни, когда к пристани подкатила коляска, из которой выскочил мистер Рэтклиф и поспешно поднялся на борт.
— Вперед! Полный ход! — скомандовал он матросам-неграм, и в следующую секунду пароходик двинулся в путь, разрезая грязноватые воды Потомака и посылая в небо жидкую струю дыма, словно недавно изобретенная новая кадильница, приближающаяся к храму национального божества. Рэтклиф принялся оживленно объяснять, с каким трудом он вырвался от просителей, сказав, что его ждет британский посланник, и пообещав скоро вернуться.
